— Мы идем к Гите смотреть телевизор, — ответила женщина. — Переоденься и тоже приходи. Сегодня очень интересная передача.
— Вы думаете, что у нас нет телевизора? — спросил меня Ходорковский. — Но так уж заведено у нас. Каждый вечер ходят друг к другу в гости. Как когда-то в субботу после дневного отдыха, если вы помните.
— Царица Эсфирь! — вырвалось вдруг у меня.
— Что? — переспросил Шая, провожая взглядом свою дочь.
— Она учится или работает?
— Кто? Моя Леля? Она в будущем году заканчивает десятилетку. А дальше мы поглядим. Есть еще время. — Он отвел от меня глаза и сказал: — Я мог бы уже иметь такую внучку.
Ходорковский после этого долго молчал. И так вот, молча, мы пришли с ним на большую заросшую лужайку недалеко от реки.
Из всего, что было здесь когда-то, остался только колодец. Мы долго стояли, склонившись над ним, и смотрели на свои отражения.
Приглушенный голос Ходорковского доносился до меня как бы из колодца.
— Столько лет минуло, как кончилась война, но до сих пор, едва я увижу женщину с ребенком на руках, останавливаюсь…
— Понимаю…
— Нет-нет, — перебивает меня Шая. — Не потому, что женщина с ребенком на руках напоминает мне погибшую мою жену и детей. Об этом напоминать мне не надо, об этом я не забываю даже во сне. В эту минуту я пытаюсь, поймите меня, представить себе изверга, который вырывает из рук матери ребенка. Как это можно — взять ребенка, который улыбается тебе чистыми невинными глазками, и размозжить ему голову о камень? Как не погасло солнце?! Даже человек, видевший это своими глазами, не может себе такое представить. Это никак не укладывается в человеческом сознании.
Мы пошли по шоссе вдоль огородов и огородиков. Шая продолжал:
— Гитлеровцев сравнивают со зверями. Но среди каких зверей вы таких найдете? Нет, это выше человеческого понятия. У нас тут недавно показывали кино, снятое, говорят, самими гитлеровцами. Горы женских волос, девичьих кос, детских ботиночек. Вы не знаете, там, у них, показывают это кино? Прежде всего это надо было показать там, в Германии, юношам, невестам, роженицам, молодым матерям…
Под деревянным мостом через реку бурлил водосброс мельничной плотины, искал, как прежде, колеса, вертевшие когда-то жернова, но мельница на берегу давно стояла заколоченная среди низко склонившихся ив. По узким перилам моста над бурным потоком носились туда и сюда мальчишки в трусах и хвастались храбростью, как когда-то в детстве хвастались и мы.
— Я пошел бы с вами на кладбище. Вот оно. — Шая показывает на холм, выглядывающий из-за деревьев. — Но мне просто тяжело сейчас. Поторопитесь, наш Михайло, кладбищенский сторож Михайло Носик, может уйти, а без него вы там ничего не найдете.
Впервые поднимаюсь на эту гору, впервые вхожу в эти ворота. Когда хоронили моего убитого брата и когда хоронили отца, памятников им поставить уже не успели. Иду осторожно между полузавалившихся надгробий и ищу их могилы. Только где их найдешь?
— Шолом алейхем! Кого вы здесь ищете, дорогой товарищ?
Возле меня стоит человек со сверкающей косой в руках. Один глаз у него закрыт, другой смотрит в сторону. Его добродушное лицо мне почему-то знакомо. Знаю, никогда я человека этого не видел, и все-таки напрягаю память и стараюсь вспомнить, откуда он мне так знаком? Ну конечно, своим особым языком, тем, что он перемешивает еврейские и украинские слова, он напомнил мне Хведора из шолом-алейхемовского «Большого переполоха среди маленьких людей».
— Так, так. Значит, жили вы у шапочника Шолома. Вопрос, знал ли я Шолома Брусиловского. Кого, дорогой, я не знал здесь и не знаю? Я сорок с лишним лет служу на кладбище. Сначала я был здесь сторожем. Днем пас у местных хозяев коз и коров, а ночью охранял кладбище. Теперь, слава богу, я и то и другое вместе — и сторож и могильщик. Пойдемте, дорогой человек, и я покажу вам, где здесь лежит Брусиловский. А сына его, Арчика-чекиста, вы помните? Боевой был парень. А вот здесь лежит рыбак Авремл, Авраам Цирульник, тоже из беженцев. А кто здесь лежит? Сейчас скажу. Здесь погребен носильщик Аарон, крепкий был человек. Сын его Ошер заведует у нас коммунхозом.
Михайло Носик останавливается чуть ли не у каждой могилы.
— Бухгалтера Ораторского, царство ему небесное, вы знали? — спрашивает он меня, поправляя на свеженасыпанном холмике деревянную дощечку с надписью: «Тут похоронен…» — Он был евреем старой закваски. Без него местечко осталось как без старосты. Без него ничего здесь не делалось. Кто, по-вашему, собирает теперь вместо него деньги на благотворительные цели во время похорон? Я, конечно. Лично мне этих денег не надо. Живу со своего хозяйства. Меня кормят несколько соток земли, что я засеваю. И кое-что перепадает от приезжих земляков. Нет такого дня, особенно летом, чтобы не было здесь посетителей. И каждому надо показать, где лежат его родственники. Потому что много памятников после Гитлера, будь он проклят, здесь у нас не осталось. Что мне пришлось пережить от немцев из-за этого кладбища, я не пожелаю злейшему врагу своему. Трудно быть могильщиком на еврейском кладбище. Где вы еще найдете столько братских могил!