— А когда вы у нас были? — спросила официантка, присев к моему столику.
— Лет тридцать — тридцать пять тому назад.
— Только и всего! — рассмеялась она, пряча голые руки под фартук. — Теперь я понимаю, о ком вы спрашиваете. О Перцовских. У них была, говорят, очень красивая дочка. Что-то особенное! Неха звали ее. До сих пор люди вспоминают ее красоту. Действительно, их дом стоял на этом же месте. Но он сгорел. И с тех пор прошло уже много лет. Колхоз построил новый дом и открыл в нем ресторанчик.
— А что сталось с Нехой?
Женщина посмотрела на меня как на человека, который явился сюда искать свою прошедшую юность.
— Спросите об этом у стариков. Когда Перцовские отсюда уехали, меня еще и на свете не было.
Потому ли, что официантка уже успела кому-нибудь сказать, что приехал человек, прежде бывавший в местечке, и что он расспрашивает о Перцовских; потому ли, что наступили вечерние часы, когда дома никому не сидится и в местечке начинаются разговоры без конца и начала, но, выйдя на улицу, я застал на базарной площади, возле открытых дверей парикмахерской, кружок людей, что-то обсуждавших. Среди них были и две нарядно одетые женщины, которых я видел из окна колхозного ресторана. Наверно, официантка шепнула им обо мне. Не успел я сказать и полслова, как меня начали «экзаменовать», кого я здесь еще знаю, кроме Перцовских. Мне помогали вспомнить, называли то одного, то другого и смотрели при этом на меня как на человека, который хочет выдать себя за их земляка.
Особому «экзамену» я подвергся у Моисея-Арона, местного часовщика, как представился мне мужчина с быстро бегающими глазами: такие глаза все видят, все замечают и все им надо знать. Молчали только две нарядно одетые женщины. Но почему они так таинственно улыбаются?
— Послушайте, вот этого еврея вы должны знать, коль скоро вы говорите, что когда-то были у нас, — сказал мне Моисей-Арон, кивнув на маленького старого человечка с кнутом, заткнутым за пыльное голенище сапога. — Зовут его Калман. Он был когда-то главным балагулой в местечке, теперь он в колхозе самый главный пастух. Его вы должны знать, если вы у нас были!
Никак не пойму, что хочет Моисей-Арон мне сказать, постоянно повторяя: «Если вы у нас были…»? Кажется, после того, как я ему точно указал на площади место, где стоял когда-то ларек с нарисованными на стеклах пивными кружками, он должен был уже мне поверить. Наверно, он наказывает меня своим недоверием за то, что я сразу завернул в ресторанчик. Здешний человек так никогда не поступил бы. Он сразу направился бы сюда, к ним, на крылечко парикмахерской. Так или иначе, но задушевный разговор, как в других местечках, пока не получался. Дело поправил Калман:
— Как они могут меня помнить? Разве кроме меня не хватало в местечке извозчиков? Почему же они должны были ехать только со мной? Столько хороших лет всем нам, сколько раз со станции я возвращался пустой — ни одного пассажира! Да и вообще, прошла ведь целая вечность с тех пор, как они здесь были. Но Мейер Бабирер, весовщик, у которого этот человек когда-то останавливался, говорит, что помнит его. Я Мейера только что видел. Он сейчас придет сюда. Если приезжий расспрашивает о Перцовских, говорит, как говорят евреи в Литве, пишет еврейские книги, был в Биробиджане и в Крыму, то это точно он!
— Постойте, Калман, постойте! — У часовщика Моисея-Арона закрылся правый глаз, словно он смотрел в лупу. — Значит, вы тот самый, который когда-то приезжал к нам рассказывать о Биробиджане и крымской степи? Ах, если б мы вас тогда послушались и поехали в еврейскую автономию! Те, что поехали тогда на Херсонщину или, как я, в Крым, попали в ту же беду, что и тивровские евреи. «Кому жить, кому умирать», — как сказано в новогодней молитве.
— Кому жить. А что это была за жизнь взаперти, сидишь как в клетке день и ночь и видишь перед собой меч, — послышался голос из парикмахерской.
— Не говорите так, — ответил Моисей-Арон. — Как нам ни было тяжело и горько, мы остались все-таки жить, в то время как в Тиврове… Сколько от нас до Тиврова? Мы ходили туда пешком. Но там были немцы…
— Они были и здесь, но очень недолго. На мое счастье, я первый попал им под руку. И они приказали мне, чтобы я через час привел к ним еврейских девушек. — У человека, который сказал это, от стыда запылало лицо, вот, казалось, оно загорится вместе с его рыжей бородой. — Мы сняли с себя последнюю рубаху, отдали, что имели, только бы не опозорить наших дочерей!
— Не откупились бы мы тогда, наложили бы на себя руки, как наша Малкеле, — отозвалась одна из двух нарядно одетых женщин, которую из-за узкой короткой юбки я сначала принял за молодую, не знавшую, что творилось на земле лет двадцать пять назад. — Прямо из-под хупы Малка пошла на заклание.