Мы пили малагу, по вкусу напоминающую изюм. Скептический агент был прав — этого местного колорита не могло хватить на целый вечер.
Мы уже поглядывали на выход, когда дверь отворилась и появился рослый грузный мужчина в мокром плаще, накинутом на смокинг. За ним вошли две коренастые девицы, у которых из-под пальто виднелись складки ярких юбок, и молоденький кудрявый паренек в ботинках на высоких каблуках. Девушки были похожи на цыганок. В ушах у них покачивались золотые кольца, шеи были покрыты многочисленными нитками бус. Музыканты покинули эстраду. Вновь прибывшие небрежно сбросили верхнюю одежду на стулья. Человек в смокинге, опершись о пианино, заговорил мягким, чуть хрипловатым голосом. Произносимые им слова складывались в удивительные, неожиданные ритмы, но лишь когда он потянулся за лежащим на пианино тамбурином и несколько раз небрежно ударил по нему, я понял, что он поет. Постепенно голос его набирал силу. Временами он умолкал и потрясал бубном, так что медные тарелочки громко бренчали, а потом продолжал свой рассказ в другой тональности, то неожиданно ускоряя ритм, то снова растягивая мелодию. Мало-помалу эта мелодекламация окрасилась страстью, полной очаровательного лиризма и дикости. Она превращалась в песню, которая была одновременно высокохудожественной и построенной по старинным законам. Закончилась песня пианиссимо, исходящим из сдавленной гортани; тихий звук долго дрожал в воздухе, прежде чем окончательно замереть. Однако еще до того как эта едва слышная нота растаяла в воздухе, раздалось сухое щелканье кастаньет. Одна из девушек — рыжая, приземистая — появилась перед эстрадой, подняв кверху руки. Она танцевала медленно, откинув назад голову, а ее молодое нескладное тело двигалось, как на пружинах, идеально точно следуя ритму. Мужчина в смокинге взял гитару. Скупым позвякиваньем струн он намечал мелодию, а когда танцовщица замирала, словно изнемогая от постоянного напряжения сдерживаемых чувств, исполнял какой-то короткий куплет либо подгонял ее сердитым окриком.
Тем временем зал «Эль Пимпи» заполнялся. Люди тихонько усаживались за столики, захваченные зрелищем не меньше нас. Рыжую девушку сменила брюнетка, более быстрая, более стремительная в движениях, а когда и она в свою очередь сошла с паркета, вышел мальчик, нетерпеливо отбивая такт высокими каблуками. В короткой черной курточке, в узких брюках с высокой талией, он выглядел как молодой торреро, готовящийся к борьбе. Гибкий, твердый, словно стальной клинок, он двигался с необычайной грацией, мелкими шажками, часто останавливаясь и дополняя прерванные фразы мелодии очередями порывистой, быстрой чечетки. Всего несколько минут танцевал мальчик один. Потом к нему присоединились девушки, но их роль была пассивной. Это был его танец, танец токующего петуха. Он явно царил надо всем. Он очаровывал, соблазнял, привередничал и пугал, становился все более прихотливым, все более пылким. Неожиданно зал принялся вторить ему ритмическим хлопаньем в ладоши. Мальчик впал в транс. В распахнутой на груди рубахе, с сосредоточенным лицом, подстегиваемый бренчанием гитары, он дрожал, как натянутая струна, — изящный и безумный, словно племенной жеребец, охваченный гневом, боязнью и вожделением.
Потом гитара смолкла. Танцоры, не поклонившись, отошли к своему столику, и только человек в смокинге продолжал еще некоторое время петь.
На улице моросил мелкий частый дождик. Вечер наполнял пустые улочки запахом моря. У ворот порта до нас донеслись странные звуки, похожие на скрип, ритмично прерывающийся чьим-то сопением. В неярком свете фонаря на набережной, против борта «Ойцова», мы заметили скопление людей. У релинга виднелись фигуры моряков. Там что-то происходило. Толпа на набережной то замирала, то дружно, словно по приказу, начинала колыхаться. Через мгновение мы услышали хор сдержанных голосов, напевающих монотонную мелодию. Мы подошли к поющим. Это были дети. Мальчики десяти-двенадцати лет в штанах из овечьих шкур, девочки в коротеньких пестрых платьицах и соломенных шляпах. Дирижер этого хора держал в руке длинный пастуший кнут. Перед началом каждого куплета он щелкал им, задавая ритм замысловатой серией громких выстрелов. Тогда над головами вырастал лес рук с тамбуринами, кастаньетами и бунчуками с цветными лентами, а потом хор подхватывал припев под скрежещущий аккомпанемент нескольких старинных друмлей. Пение сочеталось с танцем на месте, заключающимся в ритмичных движениях бедер и плеч. Дирижер подошел к нам со шляпой в протянутой руке. За каждую падающую в нее песету он благодарил оглушительным ударом кнута.
Бедняги не могли рассчитывать на хороший сбор. Кроме «Ойцова» в порту стояло только два корабля, принадлежащих местной линии берегового обслуживания. С «Ойцова» они уже получили скромную дань, но несмотря на это, не уходили. Я остался у борта. Дети еще долго пели и плясали под проливным дождем, не обращая внимания на холод, испытывая глубокое волнение от собственного искусства, отдавшись волшебному очарованию медленных сложных ритмов, возможно, еще более древних, чем все памятники Малаги.
Немногого не хватало, чтобы Средиземное море стало внутренним морем ислама. Мы редко задумываемся над отвергнутыми альтернативами истории. Но в них есть что-то тревожнее, они действуют на воображение. Ведь все могло сложиться совершенно иначе. Эта шершавая красноватая земля, на которой в самых неожиданных местах подымаются к небу нагромождения горных хребтов, уже не раз в истории бывала европейским оплотом восточных и африканских культур.
Возвышающиеся над городом башни с бойницами разрушенной мавританской крепости Хибральфаро были когда-то возведены на фундаменте финикийских стен, сеть которых еще ясно видна под более молодыми слоями средневекового кирпича. Рыжие, покрытые известью стены из каменистого гравия и глины. Развалины крепости, возраст которой — четыре тысячелетия. Должно быть, она хорошо сохранилась, потому что большая ее часть была использована арабами. Кроме того, трудно придумать более удобное место, господствующее над портом и всей долиной, защищенное со всех сторон обрывистыми склонами.
После вчерашнего ненастья погода не установилась; воздух был пронизан лучами яркого зимнего солнца, в сиянии которого разбросанные по склонам и долинам селения сверкали ослепительной белизной. По морю быстро пробегали полосы дождя; темные вершины стояли, закутавшись в плащи туманов, как угрюмые гидальго. На фоне этих декораций узкие галереи между парапетами стен, ущелья бойниц, глубокие дворы бастионов, каменные лестницы и мрачные, зигзагообразные пролеты въездных ворот казались взятыми из рыцарской баллады. От одних из ворот к городу спускалась двойная лента стены — укрепленный проход протяженностью в несколько сот метров, соединяющий Хибральфаро с Алькасабой, резиденцией каидов, расположенной на вершине менее высокого холма.
Еще в тридцатых годах Алькасаба был самым нищим районом Малаги, заселенным местными цыганами. На снимках периода реконструкции, помещенных в одном из залов музея, изображены нагромождения сараев и клетушек, которые, словно ласточкины гнезда, облепляли корпуса домов и плотно заполняли границы старых укреплений. После удаления этих наростов дневной свет снова увидали прекрасные павильоны гаремов, парки с облицованными мрамором водоемами, тенистые галереи, каменные решетки окон, искусно сплетенные в виде растительных орнаментов. Дворец представляет собой наполовину сад, наполовину дом. Расположенный на разных уровнях, он составляет настоящий лабиринт дворов, крытых галерей, залов с колоннадами, переходящих в открытые дворики, покоев с ажурными стенами. Снаружи его окружает крепкий панцирь каменной стены, а путь к нему лежит через ряд ворот в крепостных башнях; внутреннее же убранство дворца должно было служить не укреплению власти, а наслаждению ею. В Хибральфаро и Алькасабе проявляются две стороны арабского господства — сила и мягкость. Это обычный порядок вещей — завоеватель под защитой вооруженной стражи наслаждается плодами победы. Важен способ, коим он это делает. Мавры оставили на испанской земле памятники изысканной культуры, утонченного вкуса, продемонстрировали образ жизни, по сравнению с которым обычаи Европы того времени казались грубоватыми. Может быть, этот иберийский черенок ислама имел шансы развиться в универсальную цивилизацию, которая стала бы гордостью мира?