Наконец звон прекратился и воцарилась тишина, которую прерывали только звуки флейты, вылетавшие из какого-то дома в одной из крайних улиц города. Флейта играла отрывочные пассажи; в промежутках музыкант или переводил дух, или же, увлеченный иными мыслями, может быть, временно забывал игру. Окно, из которого раздавались эти странные звуки, находилось в верхнем этаже флигеля, каких много в западном предместье. Здания эти, построенные по образцу ящиков, по большей части без всяких украшений, имеют окна лишь на северной стороне. Окна, обыкновенно четвероугольные, снабжены необходимыми приспособлениями для того, чтобы свет в них падал сверху и как можно равномернее. Летом над плоской крышей этих домов-ящиков никогда не вьется дымок домашнего очага; зато, впрочем, в них никогда не слышится также и прозаический запах кухни, которым, во всех почти домах Мюнхена, так и обдает всякого свежего человека. Сквозь открытые окна ощущается легкий запах табачного дыма, приятно смешанный с довольно сильным букетом олифы, масла и терпентина, свидетельствующим о том, что здесь горит святой огонь искусства и что на мирных алтарях — в виде мольбертов для живописи и скульптурных подножий — приносятся жертвы, не всегда, впрочем, избавляющие своих жрецов от голода.
Дом, о котором мы говорим, выходил южной стороной на небольшой двор, где лежали различной величины куски песчаника и мрамора. С северной стороны четыре окна мастерских выходили в небольшой хорошенький садик, защищавший их от неудобного отражения света. В этом садике, вокруг крошечного, жиденького, полусонного фонтанчика, росли роскошнейшие розы, куртины, засаженные овощами, окаймлялись густым бордюром пахучей резеды, к аромату которой не примешивался уже запах масла и терпентина, так как живописью занимались только в двух верхних мастерских; внизу же, как можно было, впрочем, судить и по кускам лежавших на дворе камней, работал скульптор.
Художники, работая по призванию, не особенно строго соблюдают святость воскресного дня. Внизу, в первом этаже, отворили окно, чтобы освежить воздух или, может быть, чтобы насладиться запахом цветов или звуками флейты, несущимися с верхнего этажа. Стая воробьев, по-видимому, сознавая за собой освященное временем право на гостеприимство, воспользовалась этим случаем, чтобы перелететь из сада в мастерскую, и уселась там в плюще, густо затянувшем стену, откуда она с задорным щебетаньем стремительно набрасывалась на каждую забытую хлебную крошку. Воробьи эти были, казалось, настолько благовоспитанны, что, кроме крика, других безобразий не производили, хотя, впрочем, бюсты и модели, стоявшие вокруг на полках и подстановках, носили на себе кое-какие следы их посещения. На мокром полотне, в которое тщательно была завернута большая группа, стоявшая посреди громадной мастерской, сидел большой, общипанный воробей, очевидно предводитель всей шайки, он с чувством собственного достоинства посматривал вокруг себя, наслаждался прохладой избранного им помещения, не принимая никакого участия в болтовне и крике своей молодежи, и серьезно, с пониманием дела смотрел на художника в серой блузе, подвинувшего стул свой к самому окну и работавшего по живой модели статую пляшущей вакханки.
Молодая девушка, лет восемнадцати, служила моделью скульптору и стояла против него на небольшом возвышении. Статуя должна была держать тамбурин в поднятых со страстной энергией вверх руках, а потому девушке, служившей для статуи этой первообразом, приходилось стоять, откинув руки назад и ухватясь ими за поперечную перекладину, спускавшуюся с потолка.
Такое положение нельзя было назвать удобным, но тем не менее девушка стояла уже так верных полчаса, не жалуясь и не прося позволения отдохнуть. Хотя голова, с распущенными рыжими волосами, падавшими почти до колен, была откинута назад, но тем не менее девушка, прищурив свои маленькие глазки, так что длинные золотистые ресницы почти касались щек, с напряженным любопытством следила за каждым движением и за каждым взглядом художника. Казалось, ей очень льстило, что юная красота ее служила до известной степени предметом изучения, и чувство удовлетворенного тщеславия заставляло, по-видимому, забывать усталость. Действительно, фигура девушки была необыкновенно изящна и мила; из грубого коричневого ситцевого платья, плотно охватывавшего талию, виднелось, как цветок из земли, молодое тело такой безупречной белизны и нежности, как будто девушка специально занималась холением своей кожи. Лицо было не очень красиво: носик был несколько плоский, с довольно широкими ноздрями, большой, вечно полуоткрытый рот и слегка чересчур развитая нижняя челюсть придавали какое-то дикое, почти зверское выражение; но ряд чудных зубов и добродушно-беззаветная детская улыбка оживляли и толстые губы, и маленькие, но выразительные глаза. Лицо было необыкновенной белизны, но кое-где усеяно веснушками, видневшимися также на шее и на груди. Странно было видеть, как она изучала свою красоту, видя, что на красоту эту другие обращают такое серьезное внимание. Вследствие такого почтительного отношения к ее молодой особе она даже совершенно забывала некоторую неловкость своего положения.