Приняв это решение, Феликс вздохнул свободнее и пошел ускоренным шагом по направлению к дому, указанному ему Шнецом.
Наступали сумерки; в окнах некоторых домов уже загорелись первые свечи иллюминации, но у Анжелики было еще темно. Ему открыла дверь старушка хозяйка, у которой художница нанимала комнату.
— Барышня там, — сказала она и указала на ближайшие двери. Сердце Феликса почему-то забилось сильнее, когда, в ответ на его стук, женский голос крикнул ему «войдите». При входе его в комнату какая-то женская фигура поднялась с дивана, на котором она покоилась как бы в ожидании его посещения.
— Позволите вы мне, дорогая приятельница, зайти к вам так поздно? — сказал он, нерешительно подходя к ней. Она повернулась в его сторону, и тогда только Феликс узнал черты ее лица.
— Ирена! О боже! — воскликнул он и невольно остановился; но вслед за тем две руки крепко обвились вокруг его шеи, горячие уста прикоснулись к его губам и, не давая ему произнести и слова, отуманили его вконец.
Ирена, казалось, не хотела позволить Феликсу говорить, как бы опасаясь, что он ускользнет от нее навек, лишь только освободится из ее объятий. Даже когда девушка перестала его целовать и, вся взволнованная, привлекла совершенно ошеломленного Феликса к себе на диван, она все еще говорила одна, с такою лихорадочной поспешностью, точно первое сказанное им слово должно было непременно разрушить очарование, благодаря которому она была снова около своего возлюбленного. Феликс никогда еще не видал ее такою; от ее обычной горделивой неприступности не осталось и следа: его обнимала преданная, нежная, в одно и то же время плачущая и смеющаяся от счастья девушка.
Не было сказано ни слова о том, что именно заставляло его так долго ее избегать. Казалось, одна только война была причиной их разлуки, и вот он теперь вернулся и все пойдет опять хорошо, еще лучше, чем было без этого года испытания. За то, что он ни разу не дал о себе весточки, Феликс должен был выслушать несколько нежных упреков и жалоб. Он попытался было сказать слово в свою защиту, но Ирена поцелуем замкнула ему уста.
— Молчи! — воскликнула она. — Ты, конечно, большой грешник, мой милый герой, я же — чего бы я тебе не простила ради такого торжественного и счастливого дня! Как видишь, тебе все-таки не удалось. Ты надеялся раз навсегда от меня избавиться, совершить твой въезд в город вполне инкогнито, тогда как я в качестве старой девы томилась бы одна-одинешенька в своей келье. Но теперь настало снова время чудес. Мою баронскую спесь, прекрасное воспитание, которым я обязана самой себе, — все это я бросила в угол, как негодное тряпье, пошла к дяде и сказала ему: «Если гора не хочет идти к Магомету, то Магомет должен идти к горе. Злой Феликс хочет оставить меня сидеть в девках; но на это нужно было заручиться также и собственным моим согласием. Поедем, дядя, в Мюнхен: я хочу видеть, как мой возлюбленный въедет в город. Шнец пишет, что мундир к нему очень идет. Если старая графиня найдет неприличным, что я бегаю за этим неверным, то я могу сказать в оправдание, что он довольно долго бегал за мною. Что станешь делать, пришлось, значит, поменяться ролями». И вот я здесь и сижу битых три часа на одном и том же месте, в ожидании молодого героя, негодуя на Шнеца, который обещал как можно скорее завлечь его в эту ловушку любви. И вот, наконец, ты действительно в нее попался и во всю жизнь уже не вырвешься на свободу…
Иллюминация давно уже была в полном разгаре, под окнами проходили толпы народа, стремясь к центру города, где освещение было наиболее роскошно. Но Феликс и Ирена забыли все: они были так долго лишены счастья смотреть друг другу в глаза и читать в них горячую и преданную любовь. Она спрашивала его о войне, он о друзьях, оставленных ею во Флоренции, но при этом они вели разговор совершенно инстинктивно: им хотелось только слышать друг друга…
Так прошло около часу, когда кто-то постучался в двери. Посетитель имел полное право прийти в нетерпение, так как влюбленные только на третий раз услыхали стук. Ирена побежала к дверям, чтобы отворить. В комнату влетела Анжелика. Обе девушки бросились друг другу в объятия. Почтенная художница была так счастлива, что чуть не плакала и долго не могла произнести ни слова.