— Вы устали, Ценз? — спросил скульптор. — Не хотите ли отдохнуть?
Она, смеясь, потрясла своими рыжими волосами.
— Тут так прохладно, — не шевелясь, отвечала она. — Кроме того, из сада идет такой чудный запах резеды, что мне кажется, я могу стоять до самого вечера.
— Тем лучше. А я хотел спросить, не холодно ли вам и не хотите ли накинуть на плечи платок? Мне не надо других мест, я делаю руки.
Он продолжал работать серьезно и спокойно. На его невзрачном лице, окаймленном гладкими темно-русыми волосами, с первого раза обращали на себя внимание глаза, блестевшие необыкновенною силою и ясностью. Когда он устремлял их на какой-нибудь предмет, то, казалось, глаза эти овладевали предметом и покоряли его себе, а между тем они смотрели совершенно спокойно и не было в них ничего резкого и вызывающего.
— Кто это играет там на флейте? — спросила девушка. — В первый раз, неделю тому назад, наверху было так тихо. Сегодня же над нами кто-то все ходит, а потом начинает играть — перестанет и опять начнет.
— Там, наверху, мастерская одного моего приятеля, — отвечал скульптор, — баталиста г-на Розенбуша. Когда работа идет плохо, он берет флейту и, расхаживая взад и вперед, посвистывает, погруженный в раздумье, потом останавливается перед мольбертом и смотрит на картину; так он делает до тех пор, пока у него работа опять не пойдет на лад. Над чем вы смеетесь, Ценз?
— Над именем Розенбуш! И при этом рисует битвы? Что он, жид?
— Не знаю. Не хотите ли отдохнуть… я думаю, у вас устала шея…
Она выпустила из рук перекладину и спрыгнула с подмосток. Пока скульптор деревянной дощечкой сглаживал только что сделанную работу, она стояла подле него, заложив руки назад, и внимательно смотрела на прелестное произведение, так сильно подвинувшееся в последние часы, хотя, впрочем, еще только в верхней половине, так как ноги и бедра танцовщицы, прикрытые низко спускающимися волосами, были еще не отделаны.
— Довольны вы, дитя мое? — спросил художник. — Нельзя не пожалеть, что я вас могу сделать только из мрамора. Такое белое тело и золотая грива, как ваши, были бы чудной моделью для скульптора… тысячи две лет тому назад, когда статуи делались еще из слоновой кости и золота.
— Золото и слоновая кость? — задумчиво повторила она. — Тогда люди, верно, были богаты. Впрочем, я довольна и белым прелестным мрамором, таким, например, как тот, из которого сделан молодой человек, которого вы все еще не кончили.
— Нравится он вам? Бюст этот я начал уже давно. Не правда ли, как эта славная круглая голова хорошо сидит на плечах? Жаль, что лицо я еще не отделал. Оно бы вам тоже понравилось.
— Вы сделаете и мое лицо так же хорошо, как все остальное? То есть, я хочу спросить, будет ли оно так похоже, что мои знакомые как взглянут, так и скажут: это рыжая Ценз?
— При других обстоятельствах ваш тупой носик и маленькие острые ушки могли бы мне пригодиться. Но вы знаете, дитя, у меня на этот счет совсем особые намерения, и если вы мне поможете, то верьте, я сделаю лицо так, что никому в голову не придет, что моделью мне послужила рыжая Ценз. Обдумали ли вы то, что я говорил неделю тому назад?
Говоря это, он не смотрел на нее, а размазывал и мял мягкую глину.
Девушка сделала вид, будто не слышала его слов, повернулась на каблуках и, завертываясь в волоса, как в мантилью, пошла в угол мастерской, где лежала на соломенном половике, уткнув нос в передние лапы и тихо всхрапывая, большая черная широкогрудая ньюфаундлендская собака. Девушка наклонилась к собаке и начала тихонько гладить ее по голове, на что собака в ответ только моргала своими мутными глазами.