Скульптор быстро встал.
— Ты находишь меня таким же, каким оставил, — сказал он, вдруг омрачившись, — оставим в покое то, что лежит за нами. Идем из беседки: под этой зеленью можно задохнуться от духоты.
Он пошел к фонтанчику, подержал руки под тонкой струей и обмыл себе лицо. Только после этого он снова обернулся к Феликсу. Лицо его опять стало спокойно и ясно.
— Ну, а теперь скажи, что привело тебя сюда и долго ли ты пробудешь со мной?
— Сколько тебе будет угодно — веки вечные!
— Ты шутишь надо мною. Не делай этого, милый! Я здесь так одинок, несмотря на некоторых хороших приятелей, с которыми я хоть и могу говорить о многом, но не о всем, что мысль возобновить нашу старую жизнь кажется мне слишком привлекательной, чтобы шутить над нею.
— Но ведь я говорю совершенно серьезно, старый Ганс. Если ты меня не выгонишь, то я буду жить здесь с тобой и день и ночь; а если тебе здесь надоест и ты поедешь куда-нибудь в другое место, так я тоже поеду с тобой! Одним словом, я прервал все прежние отношения, повесил на гвоздик карьеру, для того чтобы начать жизнь снова, стать тем, что мне дороже всего — свободным человеком, и сделаться наконец художником хорошим или дурным, каким создала меня мать-природа.
Барон быстро проговорил эти слова и все время сидел, понурив голову, и сверлил своей палкой ямку в куртине. Подождав немного и не слыша от своего друга никакого ответа, он поднял наконец глаза и с некоторым смущением встретил спокойно устремленный на него взор.
— Ты, кажется, Ганс, не понимаешь этого поворота в моей жизни? — сказал он, принужденно улыбаясь. — Мало ли с кем случалось то же, что и со мной. Ты, верно, не заподозришь меня в том, что я, как пошлый дурак, воображаю, будто во мне сидит Фидий, потому только, что в былое время я с увлечением лепил разные штучки из глины и делал из пенки карикатуры добрых приятелей? Но все-таки же я не вижу причины, почему мне не пойти дальше простого дилетантизма и не отнестись к искусству серьезно, тем более что я только о том и думаю, чтобы начать учиться с азбуки, а у хорошего учителя… прошу тебя, дорогой Дедал, не делай такой испуганной физиономии, не смотри с такой грустью на заблудшегося юношу, каким я кажусь тебе, и не улыбайся так иронически, чтобы не поднимать во мне желчи и не задевать чувства собственного достоинства. Ради всех богов, скажи, что же такого ужасного видишь ты в моем решении? Что оно явилось у меня на двадцать седьмом году от роду — конечно, это очень печально, но все же нет причины отчаиваться. Вспомни хоть твоего земляка Асмуса Карстена или… впрочем, я не хочу читать тебе тут целую главу из истории искусств. Притом же… я ни от кого не завишу и сжег за собою корабли…
Барон снова остановился. Молчание друга точно будто бы давило ему грудь. Некоторое время слышался только плеск фонтанчика и все более и более затихавшие звуки флейты баталиста.
Наконец скульптор обратился к нему с вопросом:
— А невеста твоя тоже согласна?
— Моя невеста? Как это могло прийти тебе в голову?
— Очень просто; я хорошо помню содержание твоих писем, хотя и не отвечал на них. Три года тому назад ты передавал мне… как самую страшную тайну…
— Ты, стало быть, знаешь? — вскричал молодой человек, стараясь хохотом замаскировать свое смущение. — Так, значит, и это я тогда разболтал? Признаюсь тебе, старый Ганс, я сам не отдавал себе отчета в том, насколько посвятил в тайну тебя, единственного из смертных, перед которым я открыл завесу картины. Не получая твоих поздравлений, я уверил себя, что ничего не выболтал, что, конечно, было бы лучше. А теперь надо во всем сознаться, что, впрочем, порядочно неприятно… и отчасти даже не совсем удобно. Я не поэт и притом сам действующее лицо в драме, а потому мне трудно описать все таким образом, чтобы ты понял, что обе стороны виноваты и вместе с тем невиновны. Но если хочешь, я расскажу все, как сумею, в немногих словах. Я приехал на родину, чтобы отдать последний долг отцу. Любви к родному городу, как тебе известно, я не чувствовал. Да и можно ли было относиться с любовью к резиденции третьеклассного герцогства! Благодари твою звезду, что не понимаешь значения этих слов. Отец мой достаточно выстрадал от постоянного гнета придворных церемоний, аристократических предрассудков и традиций прогнившей бюрократии. Он был человек не того полета, бодрый, смелый, и, как помещик, держался передовых независимых принципов. По смерти матери, которая никогда не могла решиться расстаться с родственниками, отец совершенно удалился от общества и жил безвыездно в имении. Тут он умер, а я, которого еще юношей бранили за сходство с отцом, от всей души был готов последовать дурному его примеру относительно придворной и государственной службы, так что, наверное, никто бы и не удивился, если бы я повернулся спиной к родному городу. Но, несмотря на все желание, судьба распорядилась иначе.