Барон вынул из кармана маленькую записную книжку.
— Вот тебе весь мой роман, да еще в иллюстрированном издании, — сказал он принужденно-шутливым тоном. — Вот эта самая маленькая особа была причиною того, что я долгое время воображал себя предназначенным быть полезным государственным деятелем, камергером его высочества, со временем обер-егермейстером, гофмаршалом и еще бог знает чем в том же роде. Скажи сам, разве такое личико не может вскружить голову, в особенности еще не твердую, и убедить ее во всем, в чем угодно? А это ведь только еще фотография, сделанная три года тому назад. В эти три года капризное дитя выучилось-таки кое-чему в искусстве очаровывать, и глазки, на которые так спокойно глядишь на карточке, возбуждают теперь в смертных не то любопытство, не то страх, а сами смотрят на мир Божий с такой царской уверенностью, что, право… но не об этом речь. Тогда же, когда я отдал бедную мою душу этому бедному ребенку, девочке было только шестнадцать лет, и она походила на красивенькую, молчаливую, немного неловкую молодую птичку. Мы давно знали друг друга: она приходилась мне семнадцатиюродной сестрой, так как все хорошие фамилии у нас перероднившись. Я бы и не подумал навестить ее, если б ее дядя, у которого она живет с малолетства (родители у нее рано умерли), — если б, говорю я, дядя ее не сделал мне формального визита. На визит, конечно, пришлось ответить, и при этом случае я увидел в первый раз маленькую, бледную девушку с большими светлыми глазками, с очаровательными сжатыми розовыми губками и прелестными маленькими ушами. После того я вскоре уехал, и через год, выдержав несчастный экзамен, который не хотелось мне пропустить, чтобы не показать виду, что боюсь его, — я увидел ее уже семнадцатилетней девушкой. Во время моего отсутствия, от времени до времени, я вспоминал о ней. Другой раз, когда я был занят каким-нибудь делом, глазам моим вдруг представлялась гибкая и еще не совсем сложившаяся фигурка, в которой мне казалась всего привлекательнее немного короткая ее талия и которая притом, несмотря на это, была вся такая стройная и такая слабенькая. Глаза ее тоже часто приходили мне на память и среди кружка веселых товарищей, и когда я бродил один по полям. А между тем мне не пришлось сказать с нею и десяти слов. Когда я встретил ее через год, она была уже совершенно сформировавшейся девушкой…. Не бойся, я не стану рассказывать тебе всю историю нашей любви, теперь, когда солнышко светит так ярко. Довольно тебе знать, что она испытывала к моей достойной особе такое же чувство, как и я к ней. Мы заметили, что рождены друг для друга, — как обыкновенно сразу решают молодые любящие сердца, которые вообще редко дают себе труд подумать, что об этом скажут другие.
Впрочем, в данном случае, казалось, что все должно бы было пойти хорошо, партия эта была так хороша и удовлетворяла, по-видимому, всем требованиям хорошего тона и приличия, этих кумиров нашей резиденции. Если бы мы тогда сейчас сыграли свадьбу, то она со своими семнадцатью годами, а я с двадцатью четырьмя были бы, вероятно, счастливы оба и стерли бы взаимно со временем угловатости наших характеров, одним словом, составили бы счастливую семью. Но на беду, мать Ирины вышла замуж тоже семнадцати лет и потом хворала всю жизнь, так как в эти года была еще слишком слаба для брака. Она умерла еще молодою и взяла с мужа слово, что единственную их дочь он не выдаст замуж ранее двадцати лет. Дядя, заступивший при моей возлюбленной место отца, считал себя обязанным исполнить это желание. Таким образом, мне приходилось ждать три года. К несчастию, так как дядя был холостой человек и не держал при племяннице никакой компаньонки, кроме старой няни, то, чтобы я не пытался сократить срок, с меня взяли обещание не видаться в продолжение этих трех лет с невестой и разрешили только вести с ней переписку. Можешь себе представить, каково мне было, когда старик объявил такое решение. Ради того, чтобы ему было удобнее свалить с себя ответственность и предохранить молодых людей от самих себя, он, как человек практический, осуждал меня на трехлетнее изгнание! Дядя моей невесты, несмотря на все свое добродушие, был неумолимым эгоистом везде, где только дело шло о его спокойствии и удобстве. Я же был слишком упрям и горд, чтобы просить, притом же был совершенно уверен и в себе, и в своей невесте, а потому разлука не представлялась мне сначала так страшно продолжительной, как это казалось потом.