Но хотя я и являлся к ней с самыми добрыми намерениями, у нас, после моего прихода, тотчас же начиналась война. Не то чтобы она начинала первая, вызывала меня и выводила на сцену старые споры; напротив того, молчаливая ее сдержанность, очевидное желание не противоречить взглядам заблудшего дикаря и предоставить его исправление времени, именно это-то и ниспровергало мои дипломатические миролюбивые замыслы. Я начинал сперва шутить, потом осмеивать, а затем наносить кровные оскорбления священным для нее людям и обычаям, и так тянули мы день за день, пока наконец чаша переполнилась.
Он остановился и потупил взор.
— Все это ни к чему не ведет! — продолжал он после минутного молчания. — Надо тебе сказать, что один раз в жизни я сделал нечто, унижающее меня в собственных глазах — преступление против собственного моего рыцарского чувства, — позорный поступок, который никогда не мог простить себе, хотя судилище по делам волокитства, в особенности составленное из моих сограждан, вероятно, приговорило бы меня к весьма слабому наказанию либо даже оправдало совсем. Ты знаешь мои взгляды на то, что называется греховным: нет нравственности абсолютной; там, где один сгорает дотла, другой отделывается легким ожогом, все зависит от чувствительности кожи. То, что солдат делает при разграблении города со спокойной совестью, навеки опозорило бы его офицера! Не будем, впрочем, пускаться в теории. Довольно тебе сказать, что этим поступком нарушена была гармония моей души с тем чувством, которое для нее было всего дороже. Как тяготило это меня, можешь заключить из того, что в слабую минуту я рассказал все дело дяде Ирены, как ни мало значило в моих глазах данное им отпущение грехов. Он даже не понял, как могу я тяготиться такими пустяками, тем более что все это случилось задолго перед моим сватовством. Рассказав ему, я тотчас же раскаялся в этом, и обещание его хранить вечную тайну не могло меня совершенно успокоить.
Кажется, он и сам забыл на время про мою исповедь, как вдруг, в один несчастный день, он, в присутствии племянницы, которая не прощала мне даже и невинных моих похождений, ни с того ни с сего начал разговор об этой несчастной истории. Вероятно, я переменился в лице, и это тотчас же бросилось в глаза моей невесте, увидевшей, что дело идет о чем-нибудь необыкновенном. Дядя вдруг остановился и стал неловко увертываться. Ирена замолчала и ушла из комнаты. Дядя, сообразивший, что заварил кашу, проклинал свою болтливость; но было уже поздно. Когда мы с невестой остались наедине, она спросила меня, что именно значили эти намеки. Я был слишком горд, чтобы солгать, и признался ей, что на душе у меня есть воспоминание, которое я желал бы скрыть не только что от нее, но даже и от самого себя. Она опять замолчала, но вечером в тот же день, когда мы снова остались одни, сказала, что должна все знать, и заявила, что я не мог ничего сделать такого, чего бы она не простила мне, но что она не может пойти со мной рядом в жизни, если между нами будет какая-нибудь тяжелая тайна.
Будь я поумнее, я сочинил бы какую-нибудь сказку, чтобы предупредить большее несчастие. Бывают ведь случаи, когда ложь вполне извинительна. Я же увлекся принципом, что всякий должен отвечать сам за свои поступки, что к первому своему проступку я прибавлю еще второй, если отягощу сообщничеством чистую душу моей возлюбленной, и таким образом я признался ей откровенно во всем, хотя знал ее слишком хорошо, чтобы не предполагать, чем это могло кончиться.