— Ты давно в Нью-Йорке?
Несколько бродяг, прижавшись к запотевшим от их дыхания стеклам, заглядывали в кафе «V-Бакс». Время от времени из вращающихся дверей появлялся какой-нибудь смахивающий на студента тип — как правило, с дамой, и пока он шел по этому участку Бауэри, бродяги по очереди просили его дать закурить, денег на метро или на банку пива. Февральский ветер весь вечер летел через скважину Третьей авеню и нес на них стружку, отработанное масло и всю жирную грязь из-под нью-йоркского станка.
Внутри, покачивая задницей, свинговал Макклинтик Сфера. У него была очень жесткая, словно приклеенная к черепу кожа. Каждая жилка и каждый волосок резко и отчетливо выделялись на фоне зеленочных пятен подсветки; у уголков нижней губы были заметны две морщины-близняшки, выдавленные на коже силой мундштука, — они шли вниз и казались продолжением усов.
Он дул в отделанный слоновой костью альт-саксофон с тростью на четыре с половиной. Подобного саунда никто раньше не слышал. Зрители разделились на обычные группы: студенты колледжей не врубались и уходили с середины второй темы; музыканты из других оркестров — у них был или выходной, или перерыв, достаточно длинный, чтобы ехать сюда через весь город — усердно вслушивались, — "Пытаюсь въехать", — ответил бы любой из них; по виду людей у стойки было ясно: они прекрасно догоняют — то есть понимают, одобряют и сопереживают, — впрочем, быть может, только потому, что у предпочитающих сидеть у стойки вид, как правило, весьма непроницаемый.
В задней части бара есть столик, на который посетители ставят пустые бутылки и стаканы, но если его успевают занять, никто обычно не возражает, а официанты всегда слишком заняты, чтобы набрасываться с криками. Сейчас за ним сидели Винсом, Харизма и Фу. Паола вышла в уборную. Они молчали.
У группы на сцене не было рояля. Только — бас, ударник, Макклинтик и играющий на горне паренек, которого он откопал среди Озаркских гор. Ударник был приглашенным, и старался избегать всякой пиротехники, раздражающей массовку из колледжей. Маленький контрабасист с желтыми злыми глазками, проткнутыми в центре булавочными иголками зрачков разговаривал со своим инструментом. Инструмент был гораздо выше хозяина и, казалось, не слушался его.
Горн и альт предпочитали сексты и минорные кварты, и когда они попадали в эти интервалы, звук начинал напоминать поножовщину или перетягивание каната: звучание было консонантным, но казалось, что в мелодии встретились две перекрестные цели. Совсем другими были соло-партии Макклинтика. Вокруг стояли люди, большинство из которых пишут обзоры для журнала «Даунбит» или аннотации к пластинкам. Они, похоже, понимали, что он играет, с полным пренебрежением гармоническими прогрессиями. Они много говорили о музыке соул, об антиинтеллектуальном в искусстве и о зарождении ритмов африканского национализма. Это — новая концепция, — говорили они. А некоторые даже произнесли: "Птица жив".
С тех пор, как год назад душа Чарли Паркера растаяла в злом мартовском ветре, о нем было сказано и написано огромное количество всякой ерунды. И еще долго будет говориться. Чарли — величайший альт послевоенной сцены, и когда он ушел с нее, некая странная негативная воля — нежелание, отказ верить в холодный факт финала — заставила фанатов вычерчивать на каждой станции метро, на тротуарах, у писсуаров отрицание: Птица жив. Поэтому среди людей, собравшихся этим вечером в «V-Бакс», было, по самым умеренным подсчетам, около десяти процентов мечтателей, которые не вняли Вести и видели в Макклинтике Сфера своего рода перерождение.
— Он играет ноты, которых не хватало Птице, — прошептал стоящий перед Фу. Фу проделал ряд беззвучных движений, изображая, как разбивает о край стола пустую бутылку, втыкает ее в спину говорящего и там поворачивает.
Время близилось к закрытию, вот — последняя тема.
— Скоро нужно уходить, — сказал Харизма. — Где Паола?
— Вот она, — ответил Винсом.
На улице ветер исполнял свою вечную тему. Он дул и дул. Не останавливаясь.