Парочку обильно поливало дождем. Сгоревшее лицо — единственный цветной мазок на фоне площади — подпрыгивало, словно воздушный шарик. Невзирая на дождь, Толстяк потягивал кофе и наблюдал за своим резвящимся компаньоном. Айюль слышал, как капли стучат по пробковому шлему. Наконец Толстяк ожил: встал, бросил на столик пиастр с миллимом (avare!) и кивнул напарнику, который, успокоившись, стоял и смотрел на него. Площадь была пустой, не считая конной фигуры Мохаммеда Али.
(Сколько раз им приходилось так стоять: казаться уменьшенными до карликовых размеров на фоне сумерек или какой-нибудь площади? Если композицию этой картины основывать лишь на настоящем моменте, то их можно было бы представить легкими фигурами, передвигаемыми по шахматной доске Европы. Оба — одного цвета, — правда, один из них, в знак уважения к партнеру, стоит сзади по диагонали, — и оба изучают паркет всевозможных консульств в поисках любой — пусть даже еле различимой — оппозиции (любовник, тот, кто заплатит за стол, объект политического убийства) или лицо любой статуи для обретения чувства собственной миссии, а возможно даже и чувства принадлежности к человеческому роду; может, они нарочно стараются не помнить, что любое поле европейской доски, как через него ни ходи, — в конечном счете всего лишь неодушевленный предмет?)
Они выполнили поворот кругом и разошлись в противоположных направлениях. Толстяк — в отель «Хедиваль», Твидовый — по рю де-Ра-э-Тен к турецкому кварталу.
Bonne chance, — подумал Айюль. — Что бы у вас там ни намечалось на сегодня, bonne chance. Больше я вас никогда не встречу — так что не могу пожелать вам ничего большего. Наконец, он уснул, убаюканный дождем. Во сне он видел сегодняшний вечер, некую Мариам и арабский квартал…
Впадины на площади заполнились водой, и на поверхности луж появились переплетения концентрических кругов. Около восьми часов вечера дождь стих.
II
Мастер на все руки Юзеф, нанятый в отеле «Хедиваль», несся сломя голову под стихающим дождем. Он пересек улицу и влетел в австрийское консульство через вход для слуг.
— Ты опоздал! — закричал на него Мекнес — маршал кухонных сил. Поэтому вот что, отродье верблюда-педераста, ты берешь на себя пуншевый стол.
Не так уж плохо, — подумал Юзеф, надевая белый пиджак и причесывая усы. С антресолей, где стоит пуншевый стол, прекрасно видно все представление: декольте хорошеньких женщин (ах, груди итальянок — самые восхитительные в мире!) и сверкающее великолепие звезд, лент и экзотических орденов.
Впервые за вечер улыбка осведомленного человека скривила его рот — он мог себе ее позволить с высоты своего превосходства. Пусть резвятся, пока могут. Еще немного, и красивые одежды превратятся в тряпки, а элегантная резьба по дереву покроется запекшейся кровью. Юзеф был анархистом.
Анархистом и далеко не дураком. Он внимательно следил за текущими событиями, высматривая новости, благоприятные для создания хаоса, пусть даже небольшого. Сегодня вечером политическая обстановка обнадеживала: сердар Китченер — последний колониальный герой Англии, одержавший недавно победу при Хартуме, — занимался фуражировкой в джунглях всего в четырехстах милях вниз по течению Белого Нила; еще ходили слухи, будто войско некоего генерала Маршана тоже где-то неподалеку. Британия не желала, чтобы Франция владела хотя бы частью Нильской долины. Если при встрече этих двух отрядов возникнут недоразумения, то мсье Делькассе, министр иностранных дел нового французского кабинета, немедленно развяжет войну. При этом все понимали, что если отряды встретятся, то недоразумений не избежать. Россия поддержит Францию, в то время, как Англия воспользуется возобновлением дружеских отношений с Германией — а значит, с Австрией и Италией.
— Вперед! — сказали англичане, и шарик летит вверх. Юзеф верил в то, что любой анархист — сторонник аннигиляции — должен для баланса иметь ностальгические детские воспоминания, и поэтому любил воздушные шары. Часто ночами, засыпая, он видел себя вращающимся, подобно луне, вокруг весело раскрашенной свиной кишки, надутой его собственным теплым дыханием.
И вдруг в его поле зрения, откуда-то сбоку — мираж! Как для человека, ни во что не верящего, может одна случайная встреча…
Девочка-шарик! Девочка-шарик! Идет, почти не касаясь вощеного зеркала под ногами. Протягивает Юзефу пустую чашку. Mesikum bilkher, добрый вечер; может, вы желаете наполнить еще какие-нибудь полости, моя английская леди? Возможно, он пощадил бы детей вроде нее. Не так ли? Если этому суждено начаться наутро — любое утро, когда все муэдзины смолкнут, а голуби улетят и спрячутся в катакомбах, — сможет ли он, обнаженный, встать на заре наступившего Ничто и делать то, что должен? Именно должен, клянусь совестью!