„Ужъ идти-ли? Не отложить-ли до завтрашняго утра? — мелькнуло у него въ головѣ. — Вѣдь и завтра успѣю посмотрѣть на портреты. Что за спѣхъ такой!“
Но онъ тотчасъ-же ободрилъ себя и сказалъ. мысленно:
„Чего-же я трушу? Что можетъ быть? Что можетъ случиться? Вѣдь не ребенокъ-же я, чтобы бояться. Ужъ если я поднялся съ постели и пошелъ, то чего-жъ откладывать!“
Сухумовъ опять зашагалъ, шлепая туфлями.
Опять скрипнула вторая дверь. Во второй комнатѣ, подъ поломъ, возились мыши, и одна изъ нихъ тихо, но продолжительно запищала.
Сухумовъ снова остановился, но тотчасъ-же ободрилъ себя:
„Ребенокъ… Чего испугался? Вѣдь это разстроенные нервы и ничего больше. Настолько разстроенные, что даже бромъ не помогаетъ, не приводитъ ихъ въ порядокъ“.
Онъ перешагнулъ порогъ портретной и поднялъ надъ головой канделябръ. Портреты предковъ смотрѣли на него со стѣны, но самъ онъ тотчасъ-же зажмурился и сѣлъ на большой угловой диванъ, поставивъ канделябръ на мозаичный столъ.
„Вѣдь это что со мной? Вѣдь это одно изъ нервныхъ разстройствъ, одно изъ нервныхъ страданій, — разсуждалъ онъ, — Тутъ ужъ, пожалуй, и легкій психозъ замѣшался. Есть боязнь пространства… А это, должно быть, боязнь одиночества. Но надо пересилить себя, надо бодрить себя, надо заставить себя“…
Онъ открылъ глаза, поднялся съ дивана, сдѣлалъ нѣсколько шаговъ, поднялъ канделябръ съ двумя свѣчами надъ своей головой и отыскалъ портретъ своего прадѣда въ военномъ мундирѣ Александра I, въ густыхъ эполетахъ, съ воротникомъ, упирающимся въ мочки ушей.
На Сухумова смотрѣло суровое, гладко бритое, скуластое, темное лицо съ узенькими глазами, густыми бровями и волосами, начесанными на лобъ. Поражали необыкновенно толстыя, красныя губы.
— Вотъ онъ мой прадѣдъ, Игнатій Васильичъ… — проговорилъ вслухъ Сухумовъ, разсматривая портретъ. — Да, это былъ мощный человѣкъ… мощный… Это и по портрету замѣтно. Бабушка не преувеличиваетъ.
Сухумовъ хотѣлъ уже уходить обратно къ себѣ въ спальню, но вдругъ ему показалось, что портретъ прадѣда подмигнулъ ему. Сухумовъ вздрогнулъ и похолодѣлъ, но тотчасъ-же увидѣлъ, что портретъ насмѣшливо кивнулъ ему головой.
Въ одно мгновеніе Сухумовъ уронилъ канделябръ и закричалъ:
— Поліевктъ! Поліевктъ! Люди! Люди!
Ноги не держали его, и онъ самъ опустился на паркетъ. Съ нимъ сдѣлался обморокъ.
VII
Препровожденный изъ портретной въ спальню бабушки вызваннымъ камердинеромъ, Сухумовъ могъ заснуть только подъ утро. Прибѣжавшій въ одномъ нижнемъ бѣльѣ камердинеръ недоумѣвалъ, что случилось съ бариномъ и зачѣмъ тотъ попалъ въ портретную. Давъ ему по пріему брому, ландыша и валерьянки, камердинеръ не ушелъ уже въ свое помѣщеніе, а расположился спать въ гостиной на диванѣ, рядомъ со спальней, при чемъ предупредительно дверь въ спальню оставилъ отворенной. Сухумовъ на это не возражалъ. Лежа въ постели уже раздѣтый, онъ самъ ужъ былъ радъ, что слышалъ изъ гостиной похрапываніе Поліевкта. О томъ, что ему показалось, какъ прадѣдъ его подмигивалъ ему и кивнулъ съ портрета, Сухумовъ не сказалъ Поліевкту.
Да и зачѣмъ было говорить объ этомъ, если Сухумовъ не вѣрилъ этому, зная, что портреты подмигивать и кивать не могутъ. Онъ считалъ этотъ случай за галлюцинацію, стыдился своей трусости и оправдывалъ ее только болѣзненнымъ разстройствомъ нервовъ.
«Но все-таки вѣдь, въ первый разъ со мной такой случай, стало быть, болѣзнь моя прогрессируетъ», — разсуждалъ онъ, лежа въ постели при непотушенныхъ свѣчахъ, оставленныхъ горѣть для чтенія, но ужъ дневникъ бабушки читать не могъ.
Сухумовъ прямо боялся натолкнуться въ дневникѣ на какія-либо сообщенія, которыя могутъ потрясти его. Онъ старался даже не думать о своихъ родственникахъ и, чтобы утомить себя и навѣять сонъ, сталъ считать до тысячи, сбился, перешелъ на таблицу умноженія и мысленно началъ повторять ее, но сонъ не приходилъ. Тогда онъ прибѣгъ къ способу замагнетизировать себя. Открылъ глаза и сталъ смотрѣть въ одну точку на отблескъ свѣта на циферблатѣ часовъ, стоявшихъ на тумбѣ краснаго дерева. Однообразные удары маятника и свѣтящееся пятно на циферблатѣ утомили его слухъ и зрѣніе, и онъ заснулъ подъ утро.
Заглянувшій въ спальню проснувшійся камердинеръ потушилъ догоравшія свѣчи.
Сухумовъ проснулся за полдень и даже испугался, что онъ такъ долго спалъ. Въ Петербургѣ съ нимъ этого не бывало. Часы показывали безъ четверти часъ. Онъ тотчасъ-же всталъ съ постели, надѣлъ приготовленный ему халатъ и туфли и позвонилъ камердинера.