— Сэр, я что-то не понимаю, каким образом до сих пор об этой организации никто не узнал, — с сомнением сказал тогда вице-президент.
— Если о чем-то знают трое и только двое из них понимают суть происходящего и если вы можете убить всякого, кто о чем-то догадывается, причем совершенно свободно и безнаказанно, то можно скрыть все, что угодно. Но если вы президент Соединенных Штатов Америки и республиканец, и родом из Калифорнии, тогда вам не удастся даже попытка спасти институт президентства и эту страну.
— Сэр, после того как я вступлю в должность президента, я не потерплю такой организации…
— Тогда снимите трубку и скажите им, что они расформированы. Валяйте! Скажите им! Джонсон рассказал мне о них и предупредил, что, если я захочу от них избавиться, мне надо только сообщить им, что они расформированы.
— И вы им сообщили?
— Вчера.
— И каков результат?
— Они сказали, что решать вам, потому что я ухожу в отставку на этой неделе.
— А что вы им сказали?
— Я сказал, что не ухожу. Я сказал, что буду сражаться. Я сказал, что, если эти слабаки не станут поддерживать своего президента в час опасности, я их возьму за яйца. Я объявлю, чем они занимались. Я их разоблачу. Я отправлю их на скамью подсудимых, и их будут судить за убийства. Я устрою этому КЮРЕ праздничную литургию. Вот что я им сказал.
— И что было дальше?
— То же, что бывает со всяким великим государственным деятелем, который не намерен лизать задницы либеральным политикам, который отстаивает американские ценности, на которого можно положиться в критический момент истории.
— Я спрашиваю, сэр, что произошло с вами?
— Я отправился спать, как обычно распрощавшись со своей, как считалось, преданной и компетентной охраной. Ночью до моего слуха донесся тихий стук. Я попытался открыть глаза, но не смог — и тут меня сморил глубокий сон. Когда же я проснулся, весь мир был распростерт у моих ног. Весь мир — внизу! Я оказался на верхушке памятника Вашингтону, и кругом не было ни огонька. А я сидел на самом кончике этой бетонной иглы и смотрел вниз. Правая нога свешивалась с одной стороны, левая с другой, и какой-то человек — могу только сказать, что у него были толстые запястья, — держал меня с одной стороны, и какой-то азиат с длинными ногтями — с другой. Так я и сидел там в халате, и острие бетонной иглы впивалось между половинками моей… сами понимаете чего. И человек с толстыми запястьями объявил мне, что болтуны — несносны и что я должен уйти в отставку не позже чем через неделю.
— А вы что сказали?
— Я сказал: даже если это и сон, я — ваш президент!
— А он что?
— А он сказал, что они меня там и оставят, а я взмолился, чтобы они этого не делали, а он сказал, что либо я остаюсь там, либо они сбросят меня вниз. И игла пройдет сквозь меня. И во сне я пообещал им уйти в отставку. — Он яростно высморкался в салфетку.
— То есть у вас был ночной кошмар.
И вот тогдашний, очень скоро должный стать бывшим президент вытащил из-под себя пуховую подушку.
— Сегодня утром главный врач страны удалил из ректального отверстия вашего президента кусочки цемента. Я ухожу в отставку завтра.
И вот так случилось, что в суматохе вступления в должность президента страны, раздираемой противоречиями, бывший вице-президент, а ныне президент не дотрагивался до красного телефона. Даже теперь, поговорив с лимонноголосым мужчиной, он и сам не отдавал себе отчета в том, какие силы выпускает на волю. Но риск себя оправдывал. В мире создалась такая ситуация, которая могла бы привести к мировой войне, если не предотвратить события. А третья мировая война, со всеми сопровождающими ее ядерными ужасами, будет последней.
Стараясь не шуметь, он задвинул ящик и, чертыхнувшись, быстро выдвинул его снова. Вечно он такими ящиками прищемлял себе мизинец.
Глава вторая
Звали его Римо, и он плыл в голубых водах океана неподалеку от западного побережья Флориды. Он делал редкие мощные гребки, рассекая глубокую воду мускулистым телом, точно плавником, минуя зеленые водоросли и рифы, где ловцы крабов снимали для других урожай. В то утро на берегу по радио предупредили о появлении акулы, и большинство пловцов-любителей решили провести весь день на берегу с джином и лаймовым соком, рассказывая истории о своих невероятных подвигах, и их героизм возрастал по мере восхождения солнца к зениту и убывания джина в бутылках, пока рассказчики и слушатели поглощали куски свежего крабьего мяса и печеной кефали, макая их в сладкий соус.
Римо отправился вслед за четырьмя ныряльщиками с подводными ружьями, но плыл чуть поодаль, то опережая их, то оставаясь далеко позади, пока все четверо, заметив его, не решили остановиться и всплыть на поверхность. Водная поверхность из глубины всегда кажется блестящей. Он быстро поплыл навстречу сияющей глади и, точно дельфин, выпрыгнул в воздух, так что вода только всплеснулась у него около пяток, и в последний миг его мощного взлета со стороны могло показаться, что он стоит по щиколотку в воде. Он рухнул обратно в воду, широко расставив руки и шумно взметнув веер брызг, чем предотвратил новое погружение с головой.
Тут и ныряльщики прорвали водную поверхность рядом с ним.
Отфыркиваясь и отплевываясь, они сняли маски и вынули изо рта трубки, подсоединенные к кислородным баллонам.
— Ладно, мы сдаемся, — сказал один из них. — Где же ваш запас кислорода?
— Что? — спросил Римо.
— Запас кислорода.
— Там же, где у вас. В легких.
— Но вы же провели вместе с нами под водой двадцать минут.
— Неужели?
— Так как же вы дышали?
— Никак. Не под водой же, — ответил Римо и нырнул, косо погрузив тело в зелено-голубую прохладу. Он наблюдал, как ныряльщики погружались, взбурлив вокруг себя воду, делая порывистые движения телом и загребая руками; при этом они тратили массу энергии понапрасну, заставляя мышцы работать с излишней затратой сил, делая глубокие вдохи от неумения правильно дышать: их мозг был заперт и, как им казалось, пределах человеческих возможностей, так что даже и тысяча лет тренировок не научили бы их использовать хотя бы десятую часть таящейся в их организме силы.
Все дело было в ритме и в дыхании. Количество грубой физической силы человека в пересчете на унцию веса куда меньше, чем у любого другого животного на земле. Но возможности мозга безграничны в сравнении с прочими живыми существами, а поскольку мозг находится в ярме, то и все тело тоже. Из века в век люди умирают, исчерпав жизненные ресурсы организма, в то время как возможности их мозга использовались лишь на десять процентов. Ну и тогда зачем он вообще нужен — как они себе его представляют? Что это такое? Атавистический орган вроде аппендикса, что ли? Неужели они не видят? Неужели они не понимают?
Однажды он упомянул об этом в разговоре с врачом, которому никак не удавалось нащупать его пульс.
— Поразительно! — сказал врач, от которого смердело, как от жирной туши.
— Но ведь так и есть! — сказал тогда Римо. — Человеческий мозг, по сути, отживший орган.
— Но это же абсурд! — возразил врач, прикладывая стетоскоп к сердцу Римо.
— Да нет же! Разве не правда, что люда используют в своей жизни менее десяти процентов мозговых клеток?
— Правда. Это общеизвестно.
— Но почему только десять?
— Восемь, — поправил врач, дуя на конец стетоскопа и грея его в ладонях.
— Но почему?
— Потому что их слишком много.
— В мире до чертовой матери филеминьонов и золота, и тем не менее все используется. Почему же не используется полностью мозг? — настаивал Римо.
— Он и не предназначен для использования полностью.
— Но ведь десять пальцев на руках, и каждый кровеносный сосуд, и обе губы, и оба глаза — используются полностью! Почему же не мозг?
— Тише! Я пытаюсь услышать ваше сердцебиение. Либо вы умерли, либо у меня испортился стетоскоп.
— Сколько ударов вам нужно услышать?
— Я надеялся получить семьдесят два в минуту.