Вспомнилось также Чупрову: дня через два-три после ночного разговора вокруг него перед вечерней проверкой собрались солдаты, а он, чувствуя удовольствие, рассказывал им, как он по лесу с Ирмой гулял, как овладел ею. И Кабылкин, помнится, стоял вблизи, слушал, а потом отошел и упал ничком на свою лежанку и уткнулся в подушку лицом.
Чупров передернул, как от холода, плечами, прогоняя из памяти давнее, и сосредоточился вниманием на то, что говорил Кабылкин. А тот говорил о семье — жене Ирме и детях, о двух снохах и внучке от старшего сына, о младшей дочке, которая мечтает сделаться балериной. Кабылкин говорил долго, чувствовалось, семья — была его любимая тема. Он то заливисто смеялся, запрокинувшись назад головой, то вытирал рукавом куртки слезу умиления. Чупров не узнавал Кабылкина, перед ним был другой человек. И не такой некрасивый, как показалось Чупрову: и глаза у него были не подозрительные, не буравчики, которыми он сверлил все, что падало в поле его внимания, и нос не крупный, не птичий, а ровный, и улыбка красивая — белые крупные зубы, обнажаясь в улыбке, влажно блестели. Но главное, что удивляло Чупрова в Кабылкине — это то, что он, чувствовалось, был счастлив и любим.
Занималось утро, путники, потерявшие дорогу, двинулись на ее поиски и вскоре очутились на знакомой тропе, капризно-прихотливо петляющей из стороны в сторону. Тропа вела в город, солнце, большое круглое солнце, встающее слева из-за вершин деревьев, подсказывало им, что идут они правильно. Впереди сегодня шел Кабылкин, шел быстро, торопливо, стройный, помолодевший, похожий еще более, чем вчера, на мальчишку. Чупров грузно, широко вышагивал следом и, не поспевая, окликал: чего ты торопишься, Кабылкин, как на пожар?.. Кабылкин смирял было бег, но вскоре снова ускорял и терялся в лесной гущине. Тогда Чупров вынужден был наддать шаг и догнать товарища... Чупров чувствовал усталость: сказывалась бессонная ночь, проведенная возле костра. Ему хотелось водки и крепкого чаю.
— Теперь уж тут рядом, — сочувственно сказал Кабылкин, оглянувшись на товарища. — Еще минут десять по тропе — и лесу конец... Зайдем ко мне, Ирма нас напоит чаем.
Чупров не ответил и умышленно стал замедлять шаг, давая уйти дальше вперед Кабылкину. Может быть, первый раз в жизни, как никогда ранее, ему захотелось остаться одному, подумать о чем-то таком, о чем раньше никогда не думалось. Руки его обвисли, весь он как-то обмяк, как будто ледяной дождь продолжал лить ему за шиворот, неприятно холодя все нутро. Он свернул с тропки, не спеша огляделся, выискал среди небольшой чащи старый, полусгнивший, но еще крепкий пенек и сел, будто слился с ним.
Голос Кабылкина аукнул сначала рядом, громко, встревоженно, потом дальше, глуше, тише, и, наконец, его совсем не стало слышно, и тогда заглохло чуткое, отзывчивое эхо, и наступила тишина, такая тишина, какую Чупров в своей шумной, полной впечатлений, встреч, расставаний жизни никогда не слышал. Он закрыл глаза, и вдруг ему ясно стало: «Один!.. Чудно — один! Чудно как-то получилось... И с Кабылкиным, и вообще в жизни — чудно!..»
И только сейчас Чупров понял, ясно осознал, что здесь в этом лесу он впервые испытал чувство, которое не испытывал никогда — чувство зависти. Только теперь он понял, началось оно расти с момента рассказа Кабылкина ночью о своем доме, детях, снохах и внучке, с того момента, когда Чупров увидел этого маленького, неказистого человека, как ему казалось, неудачника, красивым, отрешенным и вдохновенным... Только теперь он понял, что смотрел в спину Кабылкина, едва поспевая за ним по тропе, почти с ненавистью, так несвойственной ему, Чупрову...