- А вот подите ж, - сказал Иван Василич. - В отделку спятил. Как ни заглянешь - сидит за прилавком в жилетке, голову на руку пристроил и читает. На стене картину прибил: лес зеленый, дремучий, ели лохматые, избушка под ними, а на лавочке под ней угодник, а перед угодником - медведь, ручку ему лижет. "Ой, говорю, Николай Иваныч, зачитаешься - в кармане недосчитаешься, печалиться - хвост замочалится". А он в ответ на это чуть не в слезы:" Эх, Иван Василич, не об кармане, говорит, нам с вами думать надобно". - "А об чем же, мол?" - "А об том, говорит, что нонче ты с дружьями, а завтра с червями, нынче в лорфине, а завтра в могиле: жизнь наша яко цвет травный мимо идет. Что такое, к примеру, вампир впивающий? А между тем это есть смерть. Вот, говорит, гляньте, что тут написано: "Горе тебе, человече, прошли дни твоей юности в неразумии, а также и лета мужества протек ты в нерадении. Видишь ли, какой я есть страшный могильный скелет? Но я был некогда, как ты теперь, и, подобно тебе же, расширял свои владения, пока непреклонная смерть не заключила меня в свои железные объятия. Зри место вечного покоя, жилище тихое мертвецов, для гражданина и героя, для всех адамовых сынов!"
- Понимаете, - сказал Иван Василич, поднимая голову, любому скорбному старичку не уступит, а глянешь на него даже жуть берет: ну, прямо буйвол дикий, - а не человек, Миклуха Маклай! Ах, не ладна наша земля, братушки, - сказал он, крутя головой.-Сумасходный мы народ, с жиру бесимся. Теперь, говорят, его уж под опеку хотят взять да в Тамбов в желтый дом наладить. Да и что ж с ним иначе делать? Теперь, говорят, одно твердит: амигдал да онагрь, велбуд да тля, скимен да вретище... А чего ему недоставало, чем он недоволен? И все мы вот так-то: все не по-нашему, все не хорошо да недостаточно. Амигдал! Еду давеча по селу со станции, а впереди - здо-оровый болван: рубаха распояской, голова взлохмачена, разодрал гармонью на три версты и орет на всю округу: "Ох, разорю усе именье, сам зароюсь у каменья!" - Шутки шутками, а думаю, что неспроста мы так-то шутим: дошутимся!
- Ну, а что ж в городе говорят? - спросил один из караульщиков. - Когда же эта война кончится? Правда, будто и французский царь на нашего колебается?
- Этого не слыхал, - сказал Иван Василич. - Врать не хочу. Этого не слыхал. Да там, говорят, и царя-то никакого нету. Опять же они и союзники наши, эти самые французы. Правда, поумнее нас чуточку будут, - все норовят под немца не свою, а нашу дурацкую башку подставить, мол, помри ты нынче, а я завтра, ну, а все-таки союзники.
- Колебайся не колебайся, - с притворной развязностью и, видимо, желая угодить Ивану Василичу, сказал другой караульщик, - колебайся не колебайся, все равно им, этим царям, теперь шабаш. Куда ж им против нашего, против нашей державы? Вон вчера приходил один какой-то сволочь со станции, - я говорит, по своим делам мимо вас в Ростов пробираюсь... А после того и зачал меня настрачивать: будто царица у нас очень больна, а больна потому, что ей Вильгельма очень жалко" и будто завелся там какой-то мужик, страшный распутный будто бы... Ну, завелся и завелся, говорю, - на здоровье. Да народ, говорит, из-за этого очень волнуется. Опять брешешь, говорю, это, может, господа волнуются, а мне чего волноваться? Нам это даже лестно очень. Да и послал его куда подале, где он у матери был, и балакать с ним больше не стал. Не может того быть, чтобы наша не взяла!
- Не знаю, не знаю, - сказал Иван Василич, глядя в землю. - Не знаю, а верить не верю. Верю, как говорится, только зверю, собаке да ежу, а прочему погожу. Думаю, что навряд, братушки, навряд наше возьмет. Победит один тот, у кого невры хорошие. А наш брат что? Спервоначалу ух как горячо берем, а потом и в кусты, ну его, мол, к черту, надоело. Это как горшок базарный из паршивой глины: нагревается в один секунд, да в один секунд и стынет. Нет, ихний солдат с соображением, со смекалкой. У него в ранце карты, планы всякие, прейскуранты, какие надо, и фляжка с ромом, - он знает, по какой местности идет! А главное, он обо всем рассудить может и про отечество понимает, а у нашего что в голове? У нашего в голове мухи кипят, и настрочить его на всякий скандал трынки не стоит. Нет, мы не можем, решительно сказал Иван Василич. - И никакого согласья у нас нет и отроду не было. Я вон нынче приехал на вокзал, а там безобразие. Станции начальник кричит, и пассажир кричит. Тот ему: "Да вы кто такой, позвольте спросить? Можете вы тут кричать?" А пассажир на него: "А я вас в свою очередь прошу не кричать! Я - грузоотправитель!" - Ну, думаю, и вышел дурак. Подумаешь, чин какой: я грузоотправитель, я вас в свою очередь прошу! А какая такая очередь? Спроси его, что это значит, а он и сам не понимает. Нет, - сказал Иван Василич, поднимаясь, - быть у нас большому черту в стуле!
- Это обязательно, - подтвердили караульщики в один голос. - Такая пойдет, что праху не останется!
- Ну, значит, и давайте пока что на боковую, - сказал Иван Василич. - Сбегайте-ка на барское гумно, украдьте соломки да постелите мне в салашу помягче, пожалейте хозяйскую старость...
Приморские Альпы. 1926