Куда ни взгляни кругом — жизнь, весна, птицы, цветы, зелень всех оттенков, тень, а дальше, между бесчисленными стволами деревьев, следы зверей и дичи: тигров, волков, лисиц, оленей, антилоп, газелей и зайцев! В воздухе жужжали мухи и комары, гудели, проносясь стрелой, жуки, звучали утренние песенки птиц! Лес становился все чаще; там и сям стволы тополей были обвиты лианами. Иногда нам преграждали путь непроходимые баррикады из упавших деревьев, сухого валежника и куч хвороста.
В 7 часов 10 м. мы заметили, что лес поредел; между деревьями ясно виднелись следы людей и лошадей, лошадиный помет. Определить их давность, однако, было невозможно — в чаще леса они были защищены от песчаных буранов и могли сохраняться очень долго. Но какая радость, какое счастье! Теперь ясно было, что мы спасены.
Спотыкаясь, пошатываясь, побрели мы к югу, но уже в 9 часов утра тропическая жара сломила наши силы, и мы легли в тени тополей. Руками вырыл я себе яму между корнями и целый день пролежал в ней, ворочаясь от жары с боку на бок; заснуть мне так и не удалось ни на минуту. Касим лежал неподвижно на спине, широко раскрыв глаза и рот, и бредил, что-то бормотал, стонал и не отвечал мне, как я ни тряс его.
Только в 7 часов вечера я был в состоянии одеться и позвал Касима идти за водой. Но он только замотал головой и жестами дал мне понять, чтобы я шел один, напился и скорее вернулся к нему с водой, не то он умрет, где лежит.
Тогда я взял заступ и снял железный налопатник с древка: последнее должно было послужить мне посохом и орудием для защиты, а налопатник я повесил на ветку, свешивавшуюся над тропинкой, чтобы мне легче было потом найти это место. В то же время во мне вновь пробудилась надежда, что нам удастся спасти и оставленные в пустыне вещи, если мы с этого места отправимся назад по прямому направлению на запад. Трех оставленных нами людей я, напротив, считал погибшими.
Я двинулся по лесу по направлению к востоку; лес не редел, и я несколько раз чуть не завяз в чаще, изорвал в клочья одежду, исцарапал руки. Упадок сил заставлял меня беспрестанно присаживаться отдохнуть то на пень, то на ствол свалившегося дерева. Стало смеркаться, потом стемнело, и я еле преодолевал сонливость, пробираясь то пешком, то ползком.
Вдруг лес разом пресекся, точно обрезанный лесным пожаром, и к востоку протянулась равнина, покрытая, плотно спрессованным песком и глиной. Так как равнина лежала приблизительно на два метра ниже полосы леса и на ней не было и следа барханов, то я сразу понял, что это не что иное, как русло Хотан-дарьи.
Я убеждался в этом еще больше, находя там и сям высохшие тополевые стволы или ветви, до половины высовывавшиеся из почвы, а также борозды — глубиной до 1 фута — с острыми краями, видимо проложенные потоками воды. Но песок здесь был такой же сухой, как и в пустыне, — речное русло было сухо в ожидании летнего притока вод с гор.
Я, однако, не мог допустить, чтобы мне суждено было умереть от жажды около самого русла реки, и, раскидывая умом и соображая свое положение, припомнил уклонение Яркенд-дарьи к востоку, а также старое речное русло, которое мы перешли прежде, чем достигли полосы леса. Может быть, и тут были однородные условия, может быть, и Хотан-дарья льнет больше к правому берегу, около которого я, следовательно, могу ожидать найти наиболее глубокие места русла. Я и решился поэтому пересечь равнину, прежде чем отчаиваться.
Твердой поступью, подпираясь древком, шел я по прямой линии к юго-востоку, как будто меня вела чья-то невидимая рука. Временами меня одолевало искушение заснуть, отдохнуть. Пульс бился слабо, еле заметно, я напрягал все силы, чтобы не поддаться сну. Я боялся, что он будет слишком крепок и я уже не проснусь больше.
Я не сводил глаз с месяца, ожидая — не заблестит ли под ним серебристая полоска воды. Но ничего такого не показывалось; восток тонул в холодном ночном тумане.