Как же ей хотелось все ему рассказать, объяснить свои поступки. Но даже при ее молчании, даже при очевидном факте, что ее сын как две капли похож на него, он должен понимать, почему она этого не делает, почему она не может этого сделать. Он должен понимать. Герцог Чэтвин был бастардом; он родился не от графа Стэмфорда. Его мать спала с другим мужчиной, и в результате на свет появился Ян и его сестра-двойняшка Айви. Лишь горстка людей знала об этом, в том числе она, Виола Беннингтон-Джонс — ибо она ловила каждое слово, слетавшее с измученных губ Яна, когда много лет назад он метался в бреду у нее на руках; ловила, складывала вместе и среди прочего узнала, что правда, которую он в двадцать лет услышал от умирающей матери, чуть не убила его, человека чести.
Возможно, Ян и не помнит, что говорил ей что-то важное, пока был в темнице. Быть может, ему невдомек, что ей открылась его самая страшная тайна. Но того факта, что он знает о своем происхождении, должно хватить, чтобы он понял: она ни единой живой душе не скажет, что ее сын тоже бастард. Он должен это понимать. Как бы ей ни хотелось открыться Яну и рассказать все подробности (хотя бы для того чтобы облегчить совесть и утешить его, объяснив, что никто над ним не надругался), существовала ничтожно малая вероятность, что он использует эту информацию против нее — возможно, даже попытается отнять у нее сына или упечь ее за решетку, обвинив в каком-нибудь мошенничестве или вымогательстве. Он уже пугал ее этим. Откровенно говоря, Виола понятия не имела, имеются ли у герцога Чэтвина законные основания на нечто подобное, учитывая, что он не может доказать отцовство. Но не могла же она пойти к мистеру Дункану, обрисовать ему ситуацию и попросить совета. Вопрос был не просто щепетильным, но касался умышленного и, быть может, даже преступного обмана. В конце концов, для всех (особенно для них с Джоном Генри) будет лучше, если Ян просто оставит прошлое в покое. Даже если герцогу нет дела до ее ребенка — теплых чувств к мальчику она от Яна не ждала и никогда бы не потребовала — он должен хотя бы понимать, как трудно придется бастарду, если кто-то из пэров узнает о нем правду. Общество бывает очень жестоким, и Виоле оставалось лишь молиться Господу, чтобы ее упрямые отрицания сделали свое дело и Ян закрыл тему с отцовством. Рано или поздно ему просто придется смириться.
Сумерки уступали место ночи, мрак наполнял хижину, и Виола глубже зарывалась под одеяла. Странно, но она не чувствовала ни тени страха. Быть может, причиной тому был засов на двери и добротность самой постройки, или же она просто ощущала себя в безопасности на земле Яна. Хотя самого его не было в комнате, ее утешала мысль, что он рядом и по крайней мере не собирается морить ее голодом. А раз он не собирается морить ее голодом и был достаточно внимательным, чтобы принести ей ночную сорочку и расческу, значит, он позаботился, чтобы ей ничего не угрожало.
Виола закрыла глаза и чуть не улыбнулась, вспомнив выражение лица Яна за миг до того, как он выпустил ее из объятий. Он отчаянно хотел поцеловать ее, и ему было тяжело отпустить ее, не сделав этого. О да. И, к стыду своему, она не меньше желала этого поцелуя. Виола уже так долго не знала мужского поцелуя, мужского прикосновения, что воспоминания об этом, сегодняшняя близость к ощущениям, которые она испытывала девятнадцатилетней девственницей в руках Яна, заставили ее вздрогнуть под одеялами. Муж был внимательным любовником и заботился, чтобы она получала удовольствие в его постели. Но один только Ян был с ней в мечтах, фантазиях и помыслах всеми одинокими ночами, когда она лежала одна и отваживалась касаться тех сокровенных, грешных мест, которые он находил и распалял для нее много лет назад. Ян заставлял ее кричать и требовать еще, и только он дарил ей такое непостижимое, интимное наслаждение и желание делиться этим наслаждением через искусство, когда она не смогла больше делить его с ним.