Выбрать главу

Взрослые смотрели телевизор и копошились вокруг стола. Их стало плохо видно. Толик всматривался и не мог понять — почему? Снег не мешал — кончился, шторы не закрывали. А-а, он плачет… Ну и ладно, никто же не видит.

Ему стало легче. Как будто в теплую воду погрузился, — как приятно! Навалился головой на раму и уснул.

Не помнил, как перебрался на диван. Или папа его перенес?

Толик откинул одеяло и пошел проверить. Свет в коридоре горел всю ночь.

— Не пришел.

Толик даже не подумал, что можно еще поплакать. Выплыла злость на Болотную Кочку. — Пусть только придет еще раз, я ее клюшкой прогоню. Так и скажу: — Уходи, Болотная Кочка. Не трожь моего папу. Мы тебе его не отдадим. Он мой. Наш.

Он взял клюшку, прикинул, как замахнется на тетю, и с клюшкой в руках занял свой пост у окна.

Так: думая, плача и забываясь, просидел до темноты. Раза два сбегал в туалет, быстро возвращался; жевал сухой хлеб и запивал холодным чаем. И все ждал, ждал, ждал…

Отец пришел четвертого утром.

Было еще темно.

Он тихо открыл дверь, снял пальто и сапоги. Когда выпрямился, увидел сына. Толик прислонился к косяку и смотрел на папу.

Ни слез, ни радости — просто смотрел и молчал.

— Сынок, ты прости меня, — глухо сказал он. — Задурил я, подлец, обо всем забыл. — Он отвел глаза. Не мог выдержать этот глубокий детский взгляд, бьющий в самое сердце. — К маме завтра сходим.

— Сегодня, — твердо сказал сын.

— Да-да, сегодня. С работы приду и сходим.

Отец услышал голос сына и понял — Толик его уже простил. Осталось самому простить себя, хотя бы на эти несколько минут, что остались до работы. Как это не просто!

— Ты, наверное, голоден? — засуетился отец. — Сейчас я что-нибудь придумаю.

Он возился у плиты.

Толик стоял в двери, крепко сжимая клюшку.

Отец поставил на стол сковородку с желтыми масляными пятнами яичницы.

— Давай-ка, садись, — виновато попросил он.

Толик всхлипнул и, сквозь набежавшие слезы, угрожающе сказал.

— Если эта Болотная Кочка еще раз придет, я ее… я как дам ей… С четвертого этажа улетит… Гадина.

СТОЛ

святочный рассказ

Строчкин купил в комиссионке стол.

Ничего особенного, стол как стол, — письменный, темной полировки, двухтумбовый, почти новый, а главное — дешевый. По-видимому, кто-то торопился продать и не стоял за цену. Ну прямо за бесценок от-дали.

Привез Строчкин стол домой. Поставил в угол, туда, где одиноко висит бра. Придвинул стул и мечтает, уперев локти в полированную поверхность, а подбородок в шершавые ладони.

— Этот ряд ящиков сыну Леньке отдам под его школьное барахлишко. А то у него по всем углам каран-даши, линейки, тетрадки разные валяются. Теперь порядок будет. Аккуратность.

— А этот ряд мой будет. Здесь — радиодетали, здесь — журналы. А здесь что? — Размышляя таким обра-зом, Строчкин выдвигал и задвигал поочередно ящики стола, и в последнем увидел пачку исписанных листов.

— А здесь что? — повторил он, доставая находку. — Так… Пронумеровано.

Он перебрал листы и нашел самый первый. На нем крупными буквами было выведено одно слово: "Стол", и отчеркнуто два раза красным карандашом.

— Что это? — спросил себя Строчкин. — Рассказ какой? — Он призвал на помощь свои весьма скромные познания в области литературы. — Для рассказа лишнего будет. Рассказы — они маленькие, а здесь вон сколько! Наверное, роман, — предположил он, но тотчас же отверг свое предположение. — Для романа ма-ловато будет. Что-то между. На это "между" как раз и потянет. Как его называют, это "между"? Э, не мо-гу вспомнить! На букву "п"… Проза? Или не так?

— А какая, собственно, разница, — махнул он рукой и принялся читать.

" Друг мой, хорошо известный в нашей семье писатель из соседнего подъезда, уезжая за новыми впе-чатлениями, подарил нам свой рабочий стол. Как бы в знак признательности почитателям (наверное, единственным) его немеркнущего таланта. Я пытался заплатить деньги, все же стол почти новый, да к тому ж писательский, но сосед оскорбился, мол, сколько вместе выпить, а ты… Я извинился, сбегал в ма-газин, мы быстренько помирились и, собирая углы в подъезде, перенесли его стол в нашу квартиру…

Часто вечерами садился я к столу, читал газеты, журналы, книги. Иногда писал письма родителям. И все удивлялся — как это можно сочинять? Что за люди такие писатели? Вон хоть мой. Ничем не выделяется среди других. Силенки, прямо скажу, маловато, моя жена его одной титькой завалит. Пьет совсем слабо. Я только во вкус войду, а он, смотришь, спит в кресле или еще где. И ни машины у него, ни вида там сногс-шибательного. Ну никто не скажет с первого взгляда, что писатель! А ведь пишет что-то! Я, по правде сказать, не читал ничего, он все сюжеты нам рассказывал. Интересно, как анекдоты слушаешь!

Думал я думал об этих писателях, и какой-то зуд меня одолевать начал. Тянет неведомой силой к бу-маге и ручке, прямо трясет всего. Я каждодневно стал письма писать. И знакомым, и близким — всем пишу. Родителям так через день письмо и не на одном листе. Мать даже испугалась, прикатила проверить, не развелся ли я с женой, да здоров ли.

Скоро письма меня уже не успокаивали. Требовалось большего, а чего, и признаться себе боюсь.

Решил я сочинять роман. Вернее сказать — не роман, и не сочинять, а жизнь свою разнообразную опи-сывать и кое-где, для интересу, так сказать для развития сюжета, малость врать, или, как говорят писате-ли, художественно обогащать.

Книг всяких из библиотеки натаскал и, чуть минута свободная выпадет, я бегом к столу. Сына на кух-ню гоню, пусть уроки там учит, а сам обогащаю и обогащаюсь. За вечер не управлюсь, и ночь прихвачу. Жена ворчит — бумаги много покупать приходится, а выбрасывать еще больше. Сын за макулатуру грамоты домой приносить стал.

Тут на днях прочитал, что Лев Толстой аж восемнадцать раз с лишком переписывал там что-то. Ну, я, конечно, не он, не Лев Толстой, но переписывать буду, на всякий случай, двадцать раз. Надо сегодня ра-ботать лучше, чем вчера. Тем более он был графом и сумел так вкалывать, а я — работяга! Неуж уступлю буржую?

Так незаметно и скатился. Совсем писателем сделался. Все растерял. Сперва — покой, после и друзей своих, с которыми любил пиво попить. Они зовут, а меня к столу тянет. Чужой для всех стал. Где-то ви-таю. Через дорогу не глядя перехожу, на визг тормозов, как на тещу, никакого внимания. Сюжет обдумы-ваю и все углубляю, углубляю. Так науглублялся, ночью кошмары навещать стали. Снится — где-то в яме сижу, свет вверху точкой малой виднеется. Чую — не выбраться мне отсюда. Кричу! Всех разбужу в доме. Они меня до утра успокаивают, по голове гладят и сказки рассказывают.

На работе кое-как до обеда креплюсь, а после обеда ни о чем, кроме сюжета не думаю.

Засобирался я насовсем в писатели устраиваться, да сосед, дед Кузьма, сторож при газете, отсовето-вал. "У их, — говорит, — жрать тебе нечего будет. Они, — говорит, — у меня за день всю махорку выпросят. Ты, — спрашивает, — могешь счас книгу какую не то выдать?" Я говорю: — Нет, не допридумал малость. А он и говорит: — Значит, не суйся к им. А вот как допридумаешь, да твоей Аньке понравится, да я посмот-рю, и тогда суйся. Ежели они, опять жа, тебя к себе примут. А придираться будут!?. Все под Шекспиров да под Горьких равняют. Им ниже не надо, у их ниже своих полно."

И остался я на своем месте. Переписываю, переписываю, и на всякий раз оно, вроде, и лучше выхо-дит. А иной раз совсем супротив прежнего и хужей получится.

Похудел от таких забот, своих перестал узнавать, забыл, когда и спал нормально. А ем чего? Сам не замечаю. Анька моя подсунет незаметно тарелку на стол. Я свободной рукой выловлю, что в пальцах за-стрянет, тем и сыт. И опять обогащаю сюжету.