ЖУН МЭЙ. Пекин
Императрица Цыси потеряла всякий вкус к жизни. Бесцельно бродила она днями по дворцу; сидя, могла часами тупо смотреть в одну точку; ела много, но без всякого аппетита, равнодушно жуя подаваемую пищу; не злилась, как прежде, на допущенные евнухами, служанками и фрейлинами мелкие оплошности; потребовала однажды ларцы с драгоценностями, но, бросив вялый и холодный взгляд на сверкающую всеми цветами радуги груду драгоценных камней в золотой оправе, махнула рукой, – несите обратно. Даже ее любимые иноземные механические часы с фарфоровыми передвигающимися фигурками остановились, не заводимые ею. Единственной отрадой императрицы стала ее заветная трубка. И новости о событиях, приносимые ежедневно гонцами, ее уже не интересовали. Пусть все идет как идет…
Белый тигр и синий дракон
Всегда появляются вместе,
Потому-то сразу и трудно понять
Где горе, где добрые вести. (Заклятие даоса. Стр. 38).
А вести действительно приходили странные и непонятные. Сперва ихэтуани разгромили двухтысячный десант английского вице-адмирала Сеймура, а вслед за этим захватили и громадный город Тяньцзин. Войска генерала Не Ши-чэна прежде стреляли в ихэтуаней, а потом, выполняя приказ императрицы, начали стрелять в иноземцев. Но и в ихэтуаней тоже. Вскоре иноземцы со своих громадных военных кораблей высадили десант в устье реки Байхэ, захватили форты в Дагу, взяли штурмом Тяньцзин, а генерал Не погиб в бою. Подтянутые из Маньчжурии армии сражались плохо, больше увлекались грабежом городков и деревушек, не координировали боевые действия друг с другом, и почти без боя отступили от Тяньцзина к Пекину.
В столице Поднебесной империи дела тоже шли из рук вон плохо. Жун Лу запретил своим охранным знаменным войскам участвовать в штурме Посольского городка и не давал ихэтуаням оружие. Войска Дун Фусина совершенно разложились и больше грабили город вместе с расплодившимися во множестве бандитами, чем помогали истинным ихэтуаням сражаться с врагами. И среди государственных мужей царили распри, интриги, взаимная зависть, недовольство, а большей частью – откровенная трусость. Да и было чего бояться – смертельно опасно стало громко высказывать свое мнение даже и высшим чиновникам.
На одном из ставших уже редким Императорском совете имели мужество выступить Юань Чан и Сюй Цзин-чэн. Жун Мэй с изумлением слушала их и внутренне негодовала: жалкие трусливые рабы, что это они по очереди бормочут, касаясь плечами друг друга?
– В то время как теперь правительство Срединной империи хочет дружить со всеми державами и искренне к ним относиться, ихэтуани под предлогом "Ху-цинь-ме-янь" вносят разногласия между Поднебесной и иноземными державами. Им охота разыграть комедию в свете. Но о чем говорят эти два слова: "Ме-янь"? То ли, что надо истребить иноземцев, находящихся в Китае, или то, что следует истребить все племена земного шара, кроме китайцев? Пусть бы они и уничтожили тех иноземцев, что живут в Китае, но разве можно запретить новым иноземцам появляться у нас? А можно ли истребить все племена земного шара? На этот вопрос сумеет ответить и не особенно умный человек, зная, что иноземцев в десять раз больше, чем китайцев.
Их речи вызвали бурю негодования старого канцлера Сюй Туна и нового канцлера Ган И. И не императрица, а великий князь Дуань удовлетворил живые еще души Сюй Туна и Ган И: уже через день тяжелый меч палача отсек на центральной площади Пекина головы Юань Чана и Сюй Цзин-чэна. Покатились они по грязным доскам в вонючую пыль, вызвав смех праздной толпы и ужас в сердцах других слабодушных чиновников. Известно: каждому дорога своя жизнь, даже какой-нибудь птахе или мыши, не говоря уже о человеке.
А князь Дуань опять требовал от Жун Лу винтовки и пушки, жаловался на нехватку патронов, и даже признался, что ихэтуаням уже не удается колдовством побеждать иноземцев. Он ругательски ругал бездарных генералов за их громадное, но не имеющее оснований самомнение и массовые расстрелы ихэтуаней.
Но императрица уже не слушала ни его, ни Ли Ляньина и даже не поддавалась лисьим чарам Жун Мэй. Видимо, крепко запомнила она слова Жун Лу о наказании, которое ждет ее от иноземцев. Сообразила, что дело худо, окончательно разочаровалась в силе колдовства ихэтуаней, перестала верить в могущество маньчжурских и китайских богов. Да и князь Дуань уже не был уверен в успехе восстания: войска Жун Лу его не поддержали, а ихэтуани не только терпели поражение за поражением от иноземцев, но даже не сумели захватить и Посольский городок.
Императрица же Цыси, узнав, что губернатор столичной провинции Юй Лу ее обманывает, разгневалась и вспомнила о старом, верном, послушном и исполнительном Ли Хунчжане и велела опять назначить его наместником столичной провинции.
– Да, и передайте, чтобы не тянул, скорее возвращался в Пекин, пока не поздно. Надо начинать переговоры с иноземцами, – заключила она, и Жун Мэй поняла, что опять иноземцы победили, а народное восстание потерпело неудачу.
Убежала Жун Мэй в свою каморку, упала на постель и горько расплакалась. Беду за бедой приносят на ее родину иноземцы и никто не может осилить их. Ни великие боги, ни древнее колдовство, ни народное восстание, ни старый хушан Янь, ни властная всемогущая императрица, и уж тем более не эти старые мерзкие сановники, обманывающие всех и обманувшие себя.
– Вы мне за это заплатите, – горько и мстительно шептала она и решала завтра же восстановить утраченное влияние на императрицу Цыси, дать ей испить то верное, испытанное и такое простое снадобье.
Сжалась в комочек, еще пуще растравила в себе горькую обиду, а потом вспомнила о своем маленьком лисенке и умчалась к нему…
У кого судьба горькая, тому достается лишь горе.
В самое жаркое время года, когда золото, как говорится, сливается в слитки, под древними стенами Поднебесной империи опять загремели иноземные пушки. Заметался народ и кинулся прочь из города, спасая свою жизнь и не имея даже возможности сохранить нажитое. Бедному люду еще хорошо, похватали детишек, нехитрый скарб, у кого нашлась повозка, да и прочь в провинцию. А как быть людям знатным, известным, уважаемым? Им-то и деваться некуда. Везде-то их найдут, отыщут и выдадут на смерть и унижение. Не защитит ни император, ни императрица. Впрочем, ведь существует традиция: когда государь оскорблен – чиновники умирают.
Вызвала императрица Цыси в свои покои великого князя Дуаня и старого служаку Жун Лу, вызвала и с гневом на них обрушилась.
– Вы оба довели Поднебесную до великого унижения, обманули меня и народ, не сумели победить иноземцев, вот вам и предстоит за это расплата.
Жун Мэй, готовясь вместе с императрицей к бегству в провинцию, за ширмой отбирала в ларец наилучшие драгоценности, а Ли Ляньин стоял позади императрицы, держа в левой руке веер, которым ее и обмахивал, а правую руку положил на рукоятку короткого меча, что висел у него под халатом с вытканным на груди иероглифом "Верность".
– Я выполнял вашу волю, императрица, – дерзко прошептал до смерти напуганный Дуань. – Своим указом вы назначили меня главой ихэтуаней и велели приложить все силы, чтобы вышвырнуть иноземцев из Поднебесной империи.
Императрица сперва опешила от такой дерзости, но быстро нашлась, – И почему же ты не выполнил мою волю?
Дуань повесил голову, – Не помогло волшебное искусство ихэтуаней, не сумели они устоять против пушек и ружей иноземцев, а Жун Лу не дал оружия.
– Тот, кто начинает понимать причины поражения после поражения неразумен, а тот, кто и после поражения не хочет понять их – тот мертвец, гневно бросил Жун Лу. – Ты, Дуань, победить не мог и не должен был. Твоя победа означала бы не только твое поражение. Победившие иноземцев ихэтуани непременно свергли бы нашу маньчжурскую династию и установили бы свою, китайскую. И ты, и твой сын погибли бы в первую очередь. И иноземцы не потерпели бы поражения. Выбрось дурь из головы и пойми наконец, что никакое колдовство не устоит против огнестрельного оружия.