Однажды он пришел домой перед рассветом и, не снимая валенок и полушубка, нарубил щепок, набросал в печь, стал раздувать огонь. Щепки были сырые, долго не загорались, и только дым выползал из щелей жестяной трубы и печного поддувала, расстилался по комнате. Вытирая кулаком красные, слезящиеся от дыма глаза, Косачев наконец развел огонь, прикрыл заслонку, обнял холодными ладонями железную печурку, чуть-чуть согреваясь.
В коридоре звякнула дверь. Кто-то зашаркал ногами, постучался. Косачев пошел открывать.
В сыром и темном проходе стояла закутанная в заиндевелый платок девочка-подросток с почтальонской сумкой на плече, поеживаясь от холода, хлюпая простуженным носом.
— Это ты, Катеринка? — спросил Косачев, узнав дочку местной почтальонши.
В окне коридора дребезжало разбитое стекло, ветер со свистом загонял через щели сухие снежинки.
— Читайте ваши газеты, — не глядя на Косачева, сказала девочка и сунула ему в руки сверток. — Сразу за всю неделю.
— Чего же мать не пришла? Тебя погнала в такую погоду?
— Кто ее знает! Третий день ревет, как маленькая. Не могу, говорит, я людям такие письма носить.
— Какие письма? — тревожно спросил Косачев.
— Да как это вот. Нате! Вам.
Девочка быстро сунула Косачеву конверт и сразу заревела, будто ее кто-то больно ударил.
— Я невиноватая, дяденька, — запричитала она жалобным голоском. — Это почта прислала, чтоб она сказилась.
Косачев схватил девочку за руку, рванул ее к себе, заглянул в перепуганное, залитое слезами лицо.
— Что ты такое говоришь?
Девочка задрожала всем телом, еще громче заплакала и уткнулась лицом в колени Косачева:
— Не ругайте меня, дядечка. Я же невиноватая, невиноватая.
Он отпустил ее и долго стоял, прислонившись к стене. Какая-то маленькая надежда родилась в душе, дала ему силы. Он вернулся в комнату, закрыл дверь, взглянул на письмо, прижал его ладонями к груди, медленно и тяжело пошел к печке, где сверкал огонь.
— Кто там? — спросила жена из-за ширмочки. — Кто-нибудь пришел?
Косачев ничего не ответил. Молча сидел у плиты.
— Кто там, Сережа? — громче спросил женский голос.
— Газеты принесли, — сказал он наконец странным голосом, которого сам испугался. Склоняясь над печкой, нарочно позвякивал заслонкой, будто ничего не случилось, показывая, что он просто занят обычным делом.
— Письма́ от Толика нет? — спросила жена.
Косачев, ничего не отвечая жене, вскрыл конверт, опустившись на корточки совсем близко к огню. Безжалостные, как выстрел, слова ударили в сердце: «…Ваш сын Анатолий Сергеевич Косачев погиб смертью храбрых в боях за город Харьков…»
Косачев едва не вскрикнул от боли, закрыл глаза. Все уходило из-под ног, он куда-то проваливался, падал в пропасть.
— Что же ты молчишь? — снова спросила из-за ширмы жена. — Я опять видела Толика во сне. Такой ласковый, веселый. Прибежал в дом и говорит: «Мамочка, мне папа купил новую книжку с картинками…»
Пересказывая тревожный сон, она вставала с постели и, зябко поеживаясь, одевалась. За ширмой мелькнула ее рука, потом поднялись кверху обе руки, она стала надевать через голову темную шерстяную кофту.
Косачев, не поднимаясь с колен, медленно поднес письмо к огню, горестно смотрел, как пламя охватило жалкий бумажный листок, лизнуло его красным языком, превратило в пепельный прах.
Уже одетая и успевшая заколоть длинные волосы, Анна Григорьевна вышла из-за ширмы, вслед за ней появилась и Тамара. Достав из тумбочки банку с молоком, кружку, кусок черного хлеба, мать усадила девочку за парту, как за стол, поставила перед ней еду:
— Ешь, доченька, ешь.
Накинула на плечи дочке теплый платок, взяла чайник с водой, понесла к печке.
— Я была уверена, что нынче получим письмо от Толика, — говорила она усталым голосом, обращаясь к мужу, сидящему на полу, спиной к ней. — Со мной уже не раз так случалось: как увижу сон, обязательно исполнится. Может, еще придет письмо к вечеру.
Косачев сидел неподвижно, согнувшись, смотрел на огонь и пепел, оставшийся от горестного письма.
— Пришло, — тихо сказал он в ответ на слова жены. — Пришло письмо, Аня. Только я нечаянно уронил его в печку. Сгорело наше письмо.
— Господи! И не успел прочитать? — тревожно спросила жена. — Как же ты так?
— Успел, прочитал. Храбро воюют наши… И Толя отличился в бою. Вечная ему… слава. Храбрый мальчик.
Анна Григорьевна с недоумением и тревогой смотрела на крутой затылок мужа, на его большую голову, покрытую непокорными седеющими волосами.
— Да как же ты уронил, Сережа? Ну как же ты? Какой неосторожный!