— Садитесь к нам, Сергей Тарасович, — закричали за столом, — сюда!
— Нет, к нам! — приглашали директора к другому краю стола. — У нас просторнее.
— Лучше к нам, товарищ директор! Они непьющие и песен не знают. А мы с вами нашу любимую споем.
Косачев с удовольствием и открытой радостью смотрел на окружающих, было приятно, что все это слышит и видит Пронин. Давненько он не бывал на наших заводах, в чужих странах жил, пускай посмотрит, послушает. Пусть знает наших, мы тут не теряем времени даром, и государству силы даем, и сами живем, с нуждой не знаемся. И Косачеву захотелось даже похвастаться перед столичным товарищем, какое отличное хозяйство у него. Вот она, наша рабочая гвардия, смотри, залюбуешься.
Пронин оглядывался по сторонам, смотрел на людей, многих узнавал и приветствовал поклоном головы.
Усаживаясь за стол, Косачев вдруг увидел рядом с собой Николая. Обрадовался, схватил его за плечи, обнял, прижал к себе, как мальчишку.
— Ух какой же ты стал! Был бы я флотским командиром, ни за что не отпустил бы такого на сушу. Из таких адмиралы растут.
— Зачем мне в адмиралы? — смутился Николай. — Мне и здесь хорошо.
— Правильно думаешь, — горячился Косачев. — Не зря ел наш заводской хлеб, нашу закваску получал. Мне говорили, что ты вернулся на завод, только не пойму, почему не на свое место — в бригаду сварщиков? Зачем подался в другой цех? А мне позарез нужны хорошие сварщики. Прошу тебя, Николай, возвращайся в экспериментальный цех. Такие дела начинаются! Иди, помогай!
Никифор Данилович с благодарностью принимал поздравления, слушал песни, смотрел на удалых плясунов и вспоминал прожитые годы. В памяти вставало то одно, то другое время, оживали лица друзей и товарищей, мелькали картины заводской и семейной жизни. С особенной радостью поглядывал на своих детей. Всех воспитал, всех вывел в люди, следит за каждым шагом, не оступились бы, не свернули бы ненароком с рабочей дороги. Что там ни говори, а ему хочется, чтобы и сыновья, и дочь, и сноха не отбивались от его семейного клана, не уходили в сторону от дела, которому он и его товарищи посвятили всю свою жизнь. Хоть теперь и говорят, будто наш рабочий стал не тот, что был раньше, многие высшего образования достигли, учеными да инженерами стали, — это все правда. Да только настоящий рабочий всегда останется самим собой и при институтском дипломе.
Никифор посмотрел на Николая, и отцовские глаза потеплели, ему было приятно, что Косачев сидел рядом с младшим Шкуратовым, обнимал Николая за плечи.
«Любимец Косачева, — думал Никифор о Николае. — Уселись рядышком, ведут сердечный разговор. Пускай поговорят, давно не видались. Нелишнее Кольке ума набираться, еще имеются пустые места в голове. Тарасыч к нему, как отец родной, всегда со всей душой. Был бы постарше мой Николай, женили бы его на Тамаре, и породнились бы с косачевским родом. Вон как Косачев ему что-то в башку вдалбливает, пусть слушает Колька, учится у умных людей. А то все дурит, пора бы к делу покрепче прикипеть, семью завести. Хоть и выходит из него шалопайство, а все еще много дури в нем остается. Никак не найдет себе ни жены, ни дела настоящего».
Вспоминая прошлые годы, думая о своей семье, о товарищах, Никифор Данилович прислушивался к тому, что говорили о нем. То за одним, то за другим столом поднимались гости, провозглашали тосты и, как водится в таких случаях, желали юбиляру крепкого здоровья, многих лет жизни, счастья и мира всей семье.
Кто-то из гостей звонко провозгласил:
— Никифору Даниловичу трижды «ура!».
Гости дружно закричали во всех комнатах. От троекратного «ура!» вздрогнул дом, задребезжали окна.
У Никифора Даниловича заблестели глаза. Он вынул платок, хотел вытереть слезы, но тут же поднял руки, замахал платком, требуя прекратить речи.
— Будет вам, что уж? — заговорил он, откашливаясь. — Я вот что хочу сказать, дорогие товарищи. Таких слов наговорили, даже пот прошиб. Я всякое пережил — и радость и горе. Орден Ленина в Кремле получал. В войну не успел на фронте побывать, оставили на родном заводе. Близких друзей и детишек хоронил и ни плакал. А теперь вот от ваших слов слезы по щекам размазываю. Шут его возьми, какое дело. Лучше давай гармонь, ребята! Играй веселую!
Гармонь сразу же отозвалась, заиграла. Кто-то собрался петь. Но Пронин, который сидел среди рабочих и разговаривал со всеми, как со старыми друзьями, остановил гармониста:
— Позвольте, позвольте, товарищи! Разрешите и мне сказать.
Он поднялся, сделал паузу, ожидая тишины.
— Тише! Одну минуточку.
— Слушай, что скажут.