Раздались аплодисменты, шутливые одобрительные выкрики:
— Вот дает!
— Холодная обработка, горячая прокатка!
— Про себя пишет, знаем!
— Лирическая маскировка! Ловкач!
В первом ряду сидела жена Гусарова — Вера, бойко хлопала в ладоши.
— А теперь, дорогие друзья, — объявила с эстрады Оля, — познакомьтесь с нашей юной поэтессой, работницей трансформаторного завода Ритой Кручининой.
Тоненькая Рита подошла к самому краю подмостков, улыбнулась, сплела пальцы и начала читать низким драматическим голосом:
Раздались аплодисменты, кто-то кричал:
— Браво! Молодец!
В зал заглянул встревоженный Никита Орлов.
«Так и знал, — с облегчением подумал он. — Полно народу. Если сказать, что нужна кровь для спасения человека, все побегут».
Никита прошел за кулисы. Подозвал Олю, наклонился к ней, что-то сказал.
Она вскрикнула:
— Какой ужас!
— Кажется, Нина Степановна умирает. Критический момент. Надо предупредить, чтобы не расходились, может понадобиться кровь.
В фойе собрались люди, тревожно и тихо переговаривались:
— …Предложили кровь, главврач говорит — пока не надо.
Никита Орлов, Оля и Аринушкин вышли во двор, сели в машину.
— Гони в поликлинику. Жми быстрее!
В коридоре поликлиники было полутемно, люди ходили тихо, переговаривались шепотом. У окна стоял Поспелов, прикрыв лицо рукой, плакал.
Никита Орлов увидел в глубине коридора широкую спину Косачева и рядом — Пронина, Подошел к ним, тихо спросил:
— Почему все молчат? Что, а?
Косачев не ответил.
Появился главный врач. Молча снял пенсне, хотел что-то сказать, но не смог говорить. Все молчали.
— Она умерла? — тихо спросил Орлов.
Доктор склонил голову.
Нина умирала спокойно и мужественно. Перед смертью попросила позвать Николая. Когда они остались вдвоем, она посмотрела на него умоляющим взглядом и слабым движением протянула руку.
— Не забывай Коленьку, — едва слышно прошептала Нина. — Он твой сын.
Это были ее последние слова.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
1
Ночью Косачев, Пронин, Воронков и старый егерь Серафим Матвеев сидели в охотничьем домике в лесу. Косачев шевелил палкой угли в широкой низкой печке, смотрел на огонь, о чем-то думал. У его ног на дощатом полу лежали две охотничьи собаки, и в их влажных глазах отсвечивалось пламя.
Сняв шапку и расстегнув пальто, Пронин прочищал ружье, слушая монотонный рассказ сидящего на пне сутулого егеря с рябым лицом, с жиденькой рыжеватой бородкой. Егерь говорил хрипловатым баском, растягивал слова, будто рассказывал сказку:
— На рассвете, по свежему снежку, всякий след виден. Где заяц пробежит, где лиса пройдет или сохатый копытом ступит, сразу узнаешь, только гляди в оба, не будь раззявой…
Воронков сидел хмурый, нахохлившийся, с досадой морщился, слушая надоевшие ему егерские рассказы. Старому рабочему было стыдно торчать в лесной сторожке в роли работника охотничьего хозяйства, вроде постороннего человека, с которым Косачев и Пронин не считали нужным говорить о заводских делах. По их виду Воронков понимал, что совсем не охотой они озабочены, а чем-то другим, каким-то важным делом, хоть и не проронили ни слова про завод, про трубы, будто он, Воронков, и не имеет никакого отношения к заводу, будто всю жизнь проторчал на этой базе. Молчат, словно чужие люди. Может, в самом деле, устали? Не начать ли разговор самому?
Он с досадой перебил егеря, сунул ему сумку с патронами:
— Перебери-ка патроны, Серафим, хватит сказки рассказывать.
Воронков сел поближе к Косачеву, кашлянул, потом осторожно спросил:
— Слышь, Серега? Подвигается дело с трубой? Здоровье-то как? Позволяет?
Косачев не ответил, глядя на огонь, думал о своем.
Охотничьи собаки при каждом стуке и шорохе поводили ушами, поглядывали то на егеря, то на Косачева, который время от времени молча гладил их мохнатые спины.
Косачев действительно совсем забыл про охоту, думал только о заводских делах. Перед глазами все время стояла трагически погибшая медсестра Нина Степановна. Не верилось, что никогда больше не увидит ее. С состраданием подумал о Поспелове, о Николае. Надо же было сплестись такому тугому узлу! Смерть теперь все развязала. Какое непоправимое горе! Погиб человек, и, что теперь ни делай, хоть переверни весь мир, человека не воскресишь!