В шесть часов пришел почтальон и вручил ему письмо. Васарис взглянул на конверт и обмер: он узнал почерк Люции. Дрожащими пальцами он развернул листок бумаги и посмотрел на подпись. Да, от Люции. Васарис сел за стол и начал жадно читать.
«Воображаю твое удивление, дорогой Людас, когда ты возьмешь в руки это письмо. Все уже свершится к тому моменту, ты будешь взволнован и, может быть, возмущен таким безумным поступком, а я… Где буду тогда я? Нет, не стану разжалобливать тебя сентиментальными словами. Мысли мои ясны и трезвы, и я хочу, чтобы последнее мое письмо лучше свидетельствовало обо мне, чем многие мои поступки, особенно последнего времени. Недавно поговорила с тобой по телефону и знаю, что ты сегодня придешь. Только сейчас почувствовала желание написать письмо, которое ты получишь после моей смерти. Письмо я брошу в ящик вечером, покончу с собой после ухода гостей и прощания с тобой, самое позднее в восемь часов утра, а письмо ты получишь в этот же день, но, конечно, позже.
Зачем я тебе пишу? Ты поэт и можешь подумать, что ради эффекта, из желания произвести впечатление. Подумать только — письмо самоубийцы! Союз между обоими мирами, рука, протянутая из гроба… Но нет, все это меня теперь не трогает, и я совсем не хочу удивлять вас, живых. Пишу я тебе, как давнему другу, как человеку, которого давно любила, люблю и теперь. Я хочу еще раз поблагодарить тебя за то, что ты понимал меня, не насмехался надо мной, как многие из моих поклонников, и не лгал мне, не говорил, что любишь меня.
И вот еще для чего. Раздумывая о своей смерти, я начала опасаться, что факт моего самовольного ухода из жизни будет утаен. Я предвижу, что наш домашний врач, которого, конечно, тут же позовут, захочет оберечь мое имя от сплетен, а Глауджюса — от неприятностей и придумает какую-нибудь невинную причину моей скоропостижимой смерти. Это меня мало беспокоит, но мне почему-то непременно хочется, чтобы ты знал, отчего я умерла, чтобы у тебя не было никаких сомнений на этот счет. Я хочу, чтобы для тебя моя смерть не была окружена ни ложью, ни лицемерными объяснениями. В восемь или семь часов утра я возьму стакан красного вина, уйду в свою комнату, всыплю яд, лягу и выпью его. Яд у меня надежный, действует почти мгновенно. Стреляться я не хочу: шум, кровь, и потом никогда не можешь быть уверенным, что не промахнешься.
Сегодня вечером ты, конечно, будешь с удивлением смотреть на моих гостей, и на угощение, и на меня. Я не стану тебе ничего объяснять. Думай, что хочешь. И разве я знаю сама? Может быть, я захочу расстаться с жизнью в тот момент, когда лишний раз уверюсь в ее пустоте, может быть, соблазнюсь эффектной театральной сценой? Подумайте только: женщина носит еще траур по умершему ребенку, всю ночь кутит в пьяной компании, а когда гости расходятся, принимает яд!.. Почему не доставить себе раз в жизни такое удовольствие? Многие считают меня богатой, гордой барыней, но мало кто, да может быть, и никто не знает, что в глубине души я чувствую себя оскорбленной, униженной, загнанной, точно бездомная кошка… Так почему же мне не сделать в последнюю минуту такой королевский жест?
Ну, вот я и разволновалась, а ведь собиралась писать хладнокровно, рассудительно. Что же еще тебе сказать? Надеюсь, ты и так все понимаешь, хоть и не знаешь всего того, что может осветить причину моей смерти. Их несколько. Не знаю, стоит ли открывать тебе одну тайну. После смерти сына я узнала, что дядя — это мой отец! Ей богу, словно в какой-нибудь комедии. Хотел меня утешить и открылся. Бедный старичок, как же он ошибся! После всех катастроф, вот тебе, Люце, утешение: ты дочь каноника! Я его, конечно, не осуждаю и не из-за этого кончаю с собой… Только знаешь, Людас, эта, в сущности, мелочь показала мне, что моя жизнь с самого начала — одно сплошное недоразумение. Эта мелочь окончательно спутала все мои мысли, я уж и не знаю, с чего начинать. Я не имела права родиться, так к чему же суетиться, за что-то хвататься. Признаюсь, однако, бесконечно жаль мне его, моего дядю-отца, и я ужасная эгоистка, — наношу ему такой удар. Но много ли было бы ему радости от такой дочери, как я?
Взяло меня искушение написать тебе несколько теплых, искренних слов в знак последней разлуки, как завещание, таких слов, чтобы они запали тебе в душу, и ты бы долго-долго помнил обо мне. Эх, к чему они! Что у нас с тобой осталось общего? Не стоит. Я и сама знаю, как недолго помнят живые умерших. Наконец сегодня мы еще увидимся. Может быть, я и скажу тебе что-нибудь — не знаю только, хорошее или плохое.