В тот же вечер семинарист Йонелайтис встретил в саду Васариса и сообщил ему, что получил письмо от Варненаса.
— Хорошо, что он адресовал не на семинарию, а на одного знакомого ксендза, который мне его передал, иначе письмо было бы вскрыто. Там есть и о тебе. Но Варненас осторожен. Опасные письма не адресует в семинарию.
— Что же он пишет?
— Пишет, что прочел твои последние стихи, что твоя техника усовершенствовалась, но стихи холодноваты, хотя в них и много пафоса.
— Что такое пафос? — не понял Васарис. Но этого не знал и Йонелайтис.
— Вероятно, Варненас хотел сказать — торжественности, энтузиазма.
— Что ж, это хорошо. Так и Майронис писал. Я обсуждал этот вопрос с Эйгулисом. Он мне советовал именно так писать.
— Мне тоже понравились твои последние стихи. Валяй в том же духе! — поощрил председатель.
Что имел в виду Варненас, говоря о «холодном пафосе» стихов Васариса, так никто и не понял. Итак, в самом начале своего литературного поприща Васарис увяз в идеологических лозунгах и псевдовозвышенных, а в действительности плоских и примелькавшихся мыслях. Никакой другой пищи его пробудившемуся таланту семинария не давала. Все, чем жила его душа, все его мечты и чаяния противоречили образу жизни семинариста, и он старался отказаться от них, забыть и заглушить их в себе. От природы его отделяли те же семинарские стены, и это усугубляло в нем сентиментально отвлеченное восприятие ее.
Проповедуемую в семинарии идеологию или, точнее говоря, теорию, превращавшую живые мысли и чувства в схоластические измышления, он не одолел и одолеть не мог. Он был еще слишком юн, а может быть, и вообще несклонен к абстракции. Поэтому интуиция правильно подсказала ему, что, идя путем, указанным семинарией, он должен отказаться не только от мирской суеты, от любви к женщине, но и от поэтического творчества.
Посвящение в четыре низших чина и тонзура приблизили семинариста Васариса на шаг к алтарю, но на тот же шаг отдалили его от творчества. Парадоксальны и трагичны пути жизни: господь дал ему душу поэта. Он же готовился служить господу и тем самым губить господний дар.
В последнее воскресенье перед каникулами Васарис снова увидал в соборе свою Незнакомку. В этот момент солнце сквозь витраж собора залило ее цветным потоком лучей, и она показалась Васарису каким-то видением, а не земной, реальной женщиной. Он глядел на нее, не испытывая упреков совести и, готовясь к исповеди, ни разу не подумал, что в этих взглядах была хоть тень греха. Он боролся со своим чувством к Люце и решил отказаться от Люце, но от этой не мог бы отказаться никогда.
Если бы кто-нибудь сказал ему, что в Незнакомке кроется причина, а Люце — только ее следствие, что в Незнакомке — первоисточник, а чувство к Люце — вытекающая струя, что в Незнакомке — суть, а другая — лишь внешнее проявление ее — и пока он не откажется от первой, бессмысленно бороться со второй, разве бы он поверил? А если бы поверил, то разве сделал бы этот шаг к алтарю божию?
Однажды перед самыми каникулами Йонелайтис увел Васариса в сад, пообещав открыть один свой план.
— Ты поэт, — сказал он, — тебе нужны новые впечатления, а ты еще нигде не бывал, ничего не видел. У меня в этом году последние каникулы. Давай съездим в Вильнюс. Сделаем остановку в Каунасе, а на обратном пути завернем в Тракай. Увидим много достопамятных мест. Мне эта поездка интересна, как любителю истории, а тебя она обогатит новыми мыслями и чувствами. Получишь много впечатлений, тем для стихов.
Предложение это Васарис принял с неподдельным восторгом. Он и железной дороги никогда не видел, а тут тебе поездка в Вильнюс! Побывать на Тракайском озере, возле замка, который воспел такими звучными стихами Майронис! Увидеть гору Гедиминаса, Острую Браму и многие другие памятники великого города! Людасу и во сне не снилось такое счастье. Они условились провести две недели у родных, затем Васарис должен был заехать за Йонелайтисом, чтобы немедленно отправиться в путь.
Выехав домой, Васарис стал рисовать в воображении чудные картины этого путешествия. Все больше расширялся круг предстоящих радостей, захватывая и две недели ожидания и не только их: в минуты воспоминаний и сокровенных мечтаний перед ним вновь вставал образ прекрасной соседки.
Дома он с первых же дней стал навещать Заревую гору. Воспоминания о прошлом лете, прежние мысли и чувства обступили его, как долгожданного гостя. Его истосковавшийся взор скользил по широким просторам поверх полей, деревьев и усадеб, туда, к синеющей дали, где тянулась узкая полоска бора и за рощей смутно виднелись палаты и сады неведомого края.