— Вот и кончился мой рассказ, — сказал дед.
— Слава Аллаху, что наконец кончился, — ответил Муса–Хаджи, — замучился я совсем в этой шкуре и на этом седле.
— Еще немножко, прошу вас, аксакалы, — взмолилась тетя Раисат, — основа картины почти готова. Больше я вас так долго не буду мучить, всего по два часа в день.
— Как — еще?! — удивился Муса–Хаджи.
— Всего три дня, — ответила художница.
— Будь мужчиной, Муса–Хаджи, — сказал мой дед, — ведь раньше сутками мы сидели в седлах, даже спали.
— То было, Залимхан, когда мы молодые были…
— Теперь все обедать, — приказала Заира.
— Может, к обеду и бузы дашь, добрая хозяйка? Давно соскучились мы по твоей бузе.
— И буза найдется, Залимхан, и вино есть, пожалуйста, родные, в комнату.
Мы, дети, сели отдельно, а дедушка, Муса–Хаджи, Раисат и Заира уселись за другим столом. Чего только тут не было — и чуду с мясом и с творогом, и колбаса с хинкалом, и фрукты, в тарелках даже моченые груши Муминат. Мы начали есть, а дед поднял рог, полный бузы.
— Что ты делаешь, Залимхан, обойдемся без тостов, выпей и поскорей дай мне рог, — сказал Муса–Хаджи. — Я продрог в этой одежде разбойника.
— Как не выпить без слов, Муса–Хаджи. Может быть, нам больше не придется пить бузу, а слова сердечные останутся невысказанными. Итак, дорогие мои, за что бы я хотел поднять этот рог? Он, конечно, такой же, как все бычьи рога. Но раньше считали, что весь мир стоит па этих рогах — на рогах быка, если, значит, тронется бык, разрушится мир. А я скажу, мир стоит не на рогах, а на дружбе. Ты не смейся, Муса–Хаджи. Мы знаем, дерево держат корни, а человека людская дружба. Вот мы с тобой дружим столько лет, скажи ты мне, могли бы так прожить свою жизнь, если бы не дружили. Нет, дорогие. Дружба — самая крепкая крепость, самый надежный мост между сердцами, и самый богатый человек тот, кто богат настоящими друзьями. Был у нас еще друг, звали его Гасан–Гусейн. На его могиле мы клялись быть верными этой дружбе и после смерти. И старались не нарушить клятву. Конечно, добрейшая Заира хранила верность дружбе мужественнее, чем мы, мужчины. Она была верным другом ему в жизни, верной, хорошей матерью для его сына. И когда Родине грозила опасность, она провожала на ратный подвиг сначала мужа, потом сына. Будь здорова, Заира! Я склоняю свою седую голову перед тобой, женщина гор, перед дружбой нашей…
— Слава богу, — сказал Муса–Хаджи, принимая у него рог. — Я не мастер говорить, но раз мой старый друг, Залимхан, велит, скажу: выпью я за этих молодцов — наших детей. Чтобы они выросли честными, достойными отцов и старших братьев, и даже немножко лучше нас…
При этом он смотрел почему‑то на меня, а у меня кусок чуду застрял в горле. Думал, вот–вот скажет Муса–Хаджи. И деду и Раисат — всем станет известно о нашем с Микаилом поступке. Но, к счастью, старик кончил тост и опорожнил рог.
«Хорошо, что про меня он не сказал, — думал я, когда возвращался домой. — Все‑таки добрые люди, эти старики! А как они воевали с бандитами, с фашистами! Ничего не боялись, даже тетя Заира стреляла в разбойника. А я собаки боюсь». Из моей головы не выходил рассказ дедушки. Я и раньше слышал о Черном Зурканае, знал о подвигах отцов, но так подробно дед никогда не рассказывал об этом событии. Вот бы написать об этом, чтобы ребята все знали. Тетя Раисат рисует картину, она ее увезет для выставки, а вот если бы в нашем музее ее поставить. Слышали, что говорил Джамбулат: «Аул, говорит, у вас, прямо скажу, исторический, а музея нет», — и прав он. Надо будет в школе на первом же собрании дружины поговорить об этом.
С этими мыслями лег я спать. Во сне вижу точно такую же картину. Только я, на старой колхозной кобыле сижу, одет разбойником, а на сером коне, в форме красного партизана сидит Джамбулат. У него за поясом маузер, а в руке сабля и гоняется он за мной.
«Посмотрим, Черный Зурканай, я голову отрежу тебе, кулацкое отродье!» — кричит он. А я толкаю в бока кобылу, бьют ее плетью, хочется ускакать от погони, скрыться за Шайтан–горой. Но старая кобыла еле тащится. И досадно мне, что пришлось играть в разбойника. Я кричу: «Не хочу быть разбойником, хочу партизаном. Давай поменяемся!»
«Чего ты струсил, вынимай саблю, если ты мужчина», — говорит Джамбулат. А Микаил стоит на утесе и хохочет: «Вот с тебя скоро слетит голова, бедный Ананды, и во сне не повезло ему. Опять он в отцовских сапогах!» — говорит он. Откуда ни возьмись и Хабсат со своими телятами. «Давно надо было его наказать! Трус и обманщик он!» — Не успеваю ей ответить, как стук копыт коня настигает меня. Смотрю, на мне кирзовые сапоги. Надо же такому случиться, кобыла споткнулась, и я рухнул на землю. Джамбулат того гляди догонит меня. «Я тебя убью сейчас, как собаку, разбойник!» — размахивается он саблей. «Не убей, мы же играли», — говорю, не все же бегу от него. «Нет, мы не играли, ты и есть разбойник: ты украл у старой Муминат моченые груши, ты убил барашка Зарипат, ты обманул старого партизана Муса–Хаджи! Вот за все я отомщу тебе!» Размахнулся он шашкой, я закрываю лицо и кричу, и от собственного крика просыпаюсь. «Ох, как хорошо, что все это только приснилось», — думаю я. После такого сна каким дорогим казались мне и это утро, и эти солнечные зайчики, что играли на стенке, и этот дом, в котором я живу. Даже мой кунак.