…Очнувшись, Магдилав почувствовал себя связанным по рукам и ногам. Он приподнялся с трудом и увидел, что находится в большой клетке. В голове шумело так, как в горной пещере, где гудит ветер. Под ним скрипели колеса на гальке горной дороги — волы еле–еле тащили арбу с клеткой.
«Значит, я в плену, меня обманули!» Магдилав трижды ударил головой о доски арбы. Но боли не почувствовал, только шум, звенящий в ушах, будто удалился, а слышно стало, кроме скрипа колес, топот коней. Он открыл веки и увидел вооруженный конвой, который зорко следил за ним. Враги ухмылялись! «Попался, горный лев, не уйдешь теперь». Великан глотнул злость вместе с кровью, которая сочилась из выбитых зубов.
Еще долго скрипели колеса арбы по горным дорогам, дважды менялись уставшие волы. Наконец, арба остановилась перед большими ворогами в ауле Шама. Полуголые рабы Надиршаха, как муравьи, бросились к клетке и потащили ее в большую конюшню. Слышались какие‑то слова на непонятном Магдилаву языке, торжествующий хохот врагов. Закрыть бы уши, чтобы не слышать ничего. Но руки не двигались — они были плотно привязаны к спине, Магдилав закрыл глаза, чтобы не видеть улыбку врага.
Он лежал в полузабытьи в клетке, в сарае, где пахло конским навозом и потом. Прошла, казалось ему, целая вечность. Временами он приходил в себя — и тогда перед ним проносились милые образы отца, идущего с мельницы, матери. Ее глаза были в слезах, будто спрашивали: «Где же наш Магдилав так долго пропадает, не случилась ли с ним беда? Сердце мое чует недоброе»… А потом возникло прекрасное лицо Тайпус, подобное полной луне. Вот она сидит под айвовым деревом и поет тихим голосом: «О, мой горный орел, Магдилав, что так долго не шлешь мне привета? Не попал ли ты в беду? Сердце мое скучает по тебе! Днем лучи солнца говорят мне о тебе, как ты воюешь с врагами; ночью луна садится у моего окна, ведет беседу со мной о твоей храбрости… Приходи, любимый, я жду и не дождусь тебя».
«Вот бы оказаться теперь в Турутли, посмотреть на любимую». Вдруг Магдилав наяву услышал знакомый голос. Он прислушался — не может быть, где‑то рядом слышно — бьет бубен и поет горянка печальную песню. Да, да, это был голос Тайпус. Неужели и ее поймали и пленили, и теперь поет она проклятому Надиру?»
Холодным потом покрылось его лицо, сердце сжалось в кулак…
Дверь в сарай отворилась и, звеня оружием, вошел воин Надиршаха, а за ним слуги — полураздетые, с бронзовыми мускулами, они открыли клетку, ухватились за ноги, голову, туловище, и огромного, большого, бессильного вынесли Магдилава из сарая. В глаза ударил свет сотен свечей, факелов, которые горели в большой, богато убранной комнате. Шарахнулись в сторону полураздетые девушки–пленницы, которые танцевали, развлекая шаха. В кругу женщин сидела прекрасная девушка в белой шали и пела. По щекам ее скатывались капли слез. Пела она на родном аварском языке, голосом Тайпус. Но, хвала Аллаху, то была не Тайпус. Надиршах сидел у широкой стены, на которой висели ковры, а на коврах серебряное оружие. Золотая чалма горела и переливалась алмазами и яхонтами. На нем был роскошный, блестящий халат из китайского шелка, затканный золотыми звездами, в руках сверкали бриллиантовые цетки. Был он низенький, плотный, с бронзовым лицом, с маленькими хитрыми глазками. На тонких губах его играла улыбка, зато глаза у Надира оставались холодными, застывшими.
Еле заметным взмахом маленькой руки он остановил веселье. Застыли на местах слуги, замолкла певица — казалось, и жужжание мух будет слышно. Надир отдал приказание визирям — слуги подняли Магдилава и посадили его на скамейку. Под тяжестью великана сломалась скамейка. Брови Надира нахмурились, разбежались визири, слуги притащили большой чурбан и посадили пленного прямо против шаха.
— Добро пожаловать к нам, могучий багадур Дагестана, — обратился Надир к Магдилаву. — Люблю достойных противников. Я о тебе многое слышал…
— Я тоже, — ответил Магдилав, — но не думал, что шах Персии не знает законов гор.
— Чем же ты недоволен?
— Ты видишь, — продолжал Магдилав, — разве гостя, хоть он и враг, так принимают, великий шах? У меня связаны руки, ноги.
— Развязать его, — приказал Надир. — Прости, горец, мои слуги в самом деле думали, что имеют дело не с человеком, а диким нартом. Я‑то чувствую, у тебя доброе сердце, и мы с тобой можем договориться.