Что делать. Пришлось мне ни с чем покинуть аул Гоцатль. Мне стыдно было возвращаться домой с пустыми руками, пошел я по другим аулам искать работу. Работал лудильщиком в Цудахаре, в Анди, Гоцатле. Голодал, ведь заработанное приходилось отсылать домой, чтобы мои братья и сестры не умирали с голоду. Один год был особенно тяжелый, голодный. Случился тогда неурожай. Нигде не мог я найти работу. В тот год умерли два моих брата и сестра. Вот так, мои мальчики, — Нурулла отложил паяльник. — На вот, Абдулатип, твоя звездочка снова как новенькая. Береги ее, не всякому Атаев дарит звезду, видно, доверяет тебе. Будь и ты верен ему.
— Асалам алейкум, — сказал, заходя в мастерскую, отец Абдулатипа. — Где ж еще быть этому паршивцу, как не у тебя. Мало того, что днем здесь надоедаешь, так еще и вечером покоя людям не даешь, — Чарахма встал посреди комнаты, гневно глядя на сына. Видно, Издаг уже успела пожаловаться ему.
— Ваалейкум салам, Чарахма, — улыбнувшись, сказал Нурулла, протягивая ему руку, — С приездом. Ты чего какой недовольный?
— Да как же. Если этот паршивец без меня тут номера выкидывает. Не ночевал дома.
— Подожди, подожди, Чарахма, не сердись. Мне твой сын не мешает, наоборот, помогает. А ночевал он у хороших людей. Да сам посмотри, — Нурулла подмигнул Абдулатипу.
— Вах! — удивился Чарахма, только сейчас заметив на сыне новую гимнастерку и сапоги. Подошел, потрогал сапог — из настоящего ли хрома. — Хороши. Настоящий хром, — удивленно сказал он. Пощупал гимнастерку: — Великовата, но из хорошего сукна. — И тут вдруг заметил на груди сына красную звездочку. Лицо его пожелтело. — Что это значит? Уж не в крепости ли был у этих гяуров?
— Оставь сына, Чарахма, — пытался успокоить его Нурулла. — Если бы вместо соломы в твоей голове было масло, и ты был бы с красными. Ведь они борются за таких, как ты и я.
— За тебя, может быть, и борются, а что касается меня, то я сам буду бороться за себя. А с этими гяурами, которые перешли на сторону русских, у меня нет ничего общего.
— Эх, Чарахма, Чарахма. А что у тебя общего с мюридами Гоцинского или с этим богатеем Дарбишем. Кем они доводятся тебе?
— А мне и до них нет дела. Лишь бы меня не трогали. Тогда и я никого не трону — ни белых, ни красных.
— Многие вроде тебя рассуждают, да только в жизни так не получается, ведь человек‑то среди людей живет. Хочешь не хочешь, а выбор для себя вынужден сделать. Либо с теми, либо с другими. Либо за революцию бороться, либо идти за лжеимамом против бедняков. Смотри, что тебе больше подходит.
— Никак не пойму я, Нурулла, мастер ты или большевик.
— Красные — наши братья, Чарахма. С ними должны быть такие, как мы с тобой. От души тебе говорю.
— С какой стати красные мне братья? Не потому ли, что мой кровный враг Асадулла, чтоб он свалился от чужой пули, заодно с ними? Говорят, он чуть ли не из первых горских большевиков.
— Кровный враг, говоришь ты? Это добряк‑то Асадулла? Эх, Чарахма, сколько старых адатов в наших горах. Сидят они в наших сердцах и не дают жить по–человечески. Тянут нас в пропасть. А их бы самих сбросить надо туда, чтоб людям жить не мешали. Подумай сам: почему ты и Асадулла должны ненавидеть друг друга? Только потому, что когда‑то ваши деды по глупости враждовали? И ты слепо подчиняешься этому обычаю, живешь, словно дикий зверь в лесу, подстерегая свою добычу. И эту кровную месть Асадулле хочешь и сыну своему передать. И его хочешь несчастным сделать. Что в этом адате, кроме зверства и глупости? Какое геройство в этой кровной мести? Уверен я: Асадулла не питает к тебе зла. И ты это брось.
— Позорное пятно, нанесенное моему роду! Что люди скажут, если не смою его кровью врага?
— Что тебе с того, что люди скажут, когда тебя зароют в землю? Посмотри‑ка, сколько на кладбище могил, в которых похоронены такие вот глупцы вроде тебя. Тоже с кровной местыо носились, словно курица с яйцом. Ради адата ты хочешь пойти на преступление — убить человека. Неужели хочешь загубить жизнь себе и сыну?