— Я? Я? Я дедушку позову. Его все звери боятся. Правда, дедушка?
— Да кто ж их знает — боятся они или нет. Я‑то их никогда не боялся. Да стар вот теперь стал.
— А правда, дедушка, что ты медведя одним ударом кулака убил? — спросил я.
— Конечно, правда, — ответила за него Хажа. — Дедушка знаешь какой сильный был!
— Медведя я убил, правда, не кулаком… — стал рассказывать дедушка случай, о котором я уже слышал от бабушки.
…Это было уже после гражданской войны. Абдурахмана назначили тогда лесником. Однажды он возвращался домой и вдруг услышал во дворе яростный лай собаки. Не Галбаца, конечно, его тогда и на свете не было. «Что это пес так волнуется, забрался, что ли, кто?» — подумал Абдурахман, входя во двор. В руках у него был топор, которым он рубил сухие ветки для топки. Подходит к дому и видит: дверь с петель снята, а в доме хозяйничает медведь. Его хорошо было видно в открытое окно. Медведь задел стоявшее на печке ведро, и оно с грохотом опрокинулось на него. Это обозлило незваного гостя. Он схватил горячую железную печку (эту печку Абдурахман привез как трофей из города Темир–Хан–Шупе, когда оттуда прогнали белых бандитов) и вышвырнул ее в открытую дверь. Боль в обожженных лапах вызвала новый взрыв гнева у зверя. В это время и подбежал Абдурахман. Разъяренный медведь с ревом бросился на него. Удар топора, нанесенный впопыхах, не причинил зверю большого вреда, а Абдурахман, задев за что‑то ногой, поскользнулся и упал. Выручила его собака. Она сзади вцепилась зубами в медведя, тот, взвыв, повернулся на какое‑то мгновение. Его оказалось достаточно Абдурахману, чтобы собраться с силами. Когда зверь вновь бросился на него, Абдурахман нанес ему мощный удар топором. Медведь отпрянул и упал замертво…
Мы возвращались с места происшествия в сторожку. Тропинка вилась между кустарником, то вырываясь на полянки, то пропадая под высокими гладкоствольными дубами. Вот она вышла к зарослям осины, молоденьких березок и лип. На березах дедушка кое–где подвесил стеклянные баночки, подвязав к стволам, — из маленьких надрезов в коре капал сок. Им Абдурахман поил нас и пил сам.
— От него в человеке сил прибавляется, — говорил он. И мне действительно начинало казаться, что от выпитого сока я становлюсь сильнее.
Дед Абдурахман присел отдохнуть у своего любимого места, на выступе скалы, куда недавно еще приходил наблюдать старого льва. Теперь лев умер, и Абдурахман смотрел туда, где, блестя на солнце, серебристой нитью тянулась Аварское Койсу. Вдоль берега реки бежало шоссе, по которому редко когда проезжали машины. Покажутся время от времени навьюченные ослы или какой‑нибудь всадник проедет в аул. Абдурахман долго смотрел на дорогу. О чем он думал тогда? Может быть, о своем сыне Хасбулате, который уехал по этой дороге на фронт и от которого уже давно не получал он никаких вестей. Раньше я тоже любил смотреть на эту дорогу, она проходила и мимо нашего аула. Мне казалось тогда, что в один прекрасный день я увижу, как едет по ней с войны отец, веселый, весь в орденах. Но теперь я уже не смотрел на дорогу.
Откуда‑то издалека, со стороны Сталь–горы глухо прогремели орудия. Там рвались бомбы, и по ночам небо озарялось вспышками рвущихся вдали снарядов.
— Дедушка, фашисты и сюда придут? — опрашивала Хажа, прижимаясь к Абдурахману.
— Не придут, внученька. Скоро под Сталинградом наши Гитлеру шею сломают.
— Дедушка, ребята рассказывают, что Гитлер — людоед. Он людскую кровь пьет? Правда это?
— У всех фашистов руки в крови. Да скоро эти руки им поотрубают, — он сжал кулаки. — А Гитлера судить будут. Не уйдет от наказания.
— Его наши солдаты поймают? Может быть, даже наш дядя Хасбулат его схватит, правда, дедушка? — говорила Хажа. Девчонка и есть девчонка. Думает, Хасбулат главный на фронте, будто, кроме него, никаких других командиров нет. Правда, ее дядя, Хасбулат, действительно храбрый, шестьдесят фашистов уничтожил, да только Гитлера, конечно, поймает какой‑нибудь настоящий герой…
— И дядя Хасбулат, — говорит дедушка, и серые глаза его становятся грустными. — Э, сбросить бы мне сейчас эдак годков двадцать, повоевал бы я вместе со своими сыновьями, не сидел бы здесь в лесу. Я бы этого самого Гитлера, как того медведя… топором рубил.
Вдруг залаял Галбац. Из‑за деревьев появился странного вида человек. Грязный, оборванный. Нечесаная сальпая борода свисала клочьями до самого пояса, на голове — вытертая пожелтевшая серая каракулевая папа–ха, поверх линялой рубашки — старая солдатская шинель с разорванной полой. На ногах — рваные чарыки, из них во все стороны топорщилась трава, которой они были набиты. За спиной у человека болтался почти пустой холщовый мешок.