— По-твоему красота — это главное в жизни?
— А ты как думаешь?
— А долг? Совесть? Вера?
— Долг и совесть — это прекрасные понятия. Они входят в те качества, которые красота предполагает. А вера... Нет, это сложно. Если она слепа, мое представление о красоте не приемлет ее, как и любой фанатизм.
— Это фашисты кричали про нас: большевистские фанатики! — опять разгорячился Колесников.
— Значит, я фашист?
— А я фанатик?
И они расхохотались.
Внезапно Соловово вспомнил март тридцать четвертого года. Мокрые темные стены домов на Моховой. Красные трамваи, переполненные людьми, университет за витой чугунной оградой. Он входит на кафедру, молодой, веселый. Докторская написана и роздана, назначены оппоненты. Впереди огромный простор работы. И вдруг непонятное отчуждение коллег, неуловимо отведенные взгляды, общее напряжение и голос декана:
— Не могли бы вы пройти ко мне, Исидор Викентьич? — и потом разговор, с которого началось отстранение, затухание, медленное, томительное ожидание конца.
— Скажите,— сказал тогда декан (в кабинете сидели еще двое: один — секретарь партбюро факультета, другой — незнакомый).— Скажите, -Исидор Викентьич, вы читали работы Маркса и Ленина?
— А в чем, собственно, дело? — спросил он, охваченный предчувствием несчастья.— Не понимаю, какая связь?..
— Прямая,— сказал парторг факультета.— Ваша работа, извините, буду говорить прямо, имеет некий белогвардейский привкус.
Соловово попытался улыбнуться пересохшими губами:
— Люди, о которых я пишу, не могли быть белогвардейцами. Они умерли сто лет назад. А многие из них стали декабристами.
— Подход к делу, у вас белогвардейский,— сказал незнакомец — Вы нам кого преподносите? Графов Чернышевых — будущих вешателей, Бенкендорфа — жандарма, Левашова — допросчика? И как?
— Позвольте,— сказал Соловово, обретая достоинство.— Те, кого вы назвали,— попутные персонажи, а главные — Лунин, лучший из декабристов, Муравьевы, Каверин, друг Пушкина, братья Чаадаевы, Чечерин, наконец, сам Александр...
— Исидор Викентьич,— спросил парторг. На нем тоже был френч, он никогда не носил штатского.— Вы считаете себя марксистом?
— Н-не знаю,— сказал Соловово, весь сжимаясь.— Я изучаю прошлое...
— Мы поставим на защиту вашу диссертацию,— неожиданно решил парторг — Готовьтесь. Но Соловово понял, что это крах.
Потянуло гарью. Он повертел головой, всматриваясь. Сверху с гольца наползал белесый туман.
— Пал! — закричал впереди Чалдон. Все поспешно начали спускаться в котловину. Проскакал Хорь:
— Торопись, Седой!
Соловово и без того нажимал. Сапоги скользили, сердце билось рывками. Он был весь в поту. Он поскользнулся и покатился по траве, тело все ускоряло и ускоряло обороты, «сидор» то придавливал голову, то тянул вниз, трещала шея, а его несло все ниже и ниже. Он застрял в комле огромного кедра. Ломило позвоночник. Он лежал, не в силах повернуть голову. Потом попробовал приподняться, но боль взорвалась в ноге, и он понял, что сломал ее или вывихнул.
«За что? — подумал он с отчаянием,— зачем я здесь? Зачем я живу, болтаю что-то, мешаю жить другим, зачем я нужен на этой земле, где все не для меня? Возьми меня к себе, господи!»
Он не боялся в этот миг, что выглядит жалким, не стыдился слез, которые текли по щекам. Он знал, что справился бы и с большим несчастьем, но справился бы ради чего-то, какой-то цели! А ее не было, этой цели, и он валялся здесь, в забайкальской тайге, сжираемый гнусом, маленький, несчастный, больной человек. С холодной ясностью он понял, что расстается с жизнью. Перед ним почему-то возник кабинет профессора Репнина, мужская компания за жженкой. Прекрасно некрасивый Репнин тогда сказал:
— Вас, кажется, интересует Инга Михно. Я одно могу сказать своему любимому и самому многообещающему студенту: если он неспособен, подобно Христу, пройти это море, не замочив ног, лучше не ступать в его пучины.
Но он ступил. Была весна двадцать восьмого года. По Арбату тарахтели пролетки, кричали мальчишки-газетчики, торопились мимо прохожие, неторопливо оглядывая проходящих женщин, шли высокие молодые командиры в длинных шинелях. Инга стремительно подошла к нему, посмотрела глубокими синими глазами и сказала: «Исидор, я люблю вас. Я буду вам хорошей женой».
Он так любил ее тогда, так поклонялся ей, что тут же упал на колени на мокрый асфальт и поцеловал край ее манто. Она смотрела на него сверху и улыбалась. Но когда он молитвенно поднял голову снизу то увидел, что краем глаза она следит за прохожими, которые оглядывались на них, и что вся эта сцена нравится ей своей нездешностью и необычайностью. Его тонко и предостерегающе кольнула в сердце игла. Но он любил Ингу и верил ей и готов был уже к тому, что за это счастье придется заплатить очень и очень дорого...