— Лепешки спечем, однако,— обещал от костра Федор.— У меня и тесто подходит. Коли сутки простоим — с хлебом будем.
Колесников смотрел, как Альбина ухаживает за раненым Соловово, видел гибкую спину, черные волосы, упавшие на плечи, и горечь переполняла его сердце. Эта женщина была как раз по нему. С такой бы он выстоял, чтоб бы там ни было уготовано в жизни. Не примут в армию — пусть. Он смог бы начать все заново на заводе — механиком или мастером, а то и слесарем. Он все мог и все умел. Мужчине нужен защищенный тыл, надо, чтобы он воевал там — на трудовых своих фронтах, чтоб умел не замечать неприятностей, приносить деньги в семью, умел делать свое дело, но там, сзади, у него должен быть крепкий тыл — его жена, его любимая женщина. Она должна быть надежной, любящей, готовой заслонить его от пустяков и мелочей, создать тепло и уют в доме. Понимать мужа, как самое себя... Разве ее найдешь, такую верную и любимую, помощника и друга во всех делах? Он встретил ее, и она как будто поняла его. Но она чья-то жена, и теперь, чтобы увести ее, он должен заставить ее отречься от того самого качества, которое в ней ценил больше других — от верности и чувства долга. Увести ее — нет! Это она способна увести его от кого угодно и куда угодно... Но она пока не рвется это сделать.
Колесников подсел к костру.
— Слышь, Владим Палыч,— сказал Федор, помешивая ложкой в ведре.— А Хорь-то живой ишшо был, когда я к нему подошел. Глаза открыл, говорит: «Зря Саньку пришили... Коли б не это, дошли бы...» — тут и вытянулся.
— Ты его зарыл? — спросил Колесников.
— Зарыл,— сказал Федор, дуя на щи в ложке.— Какой ни есть, а человек.
Колесникову почудилось, что его кто-то окликнул, оглянулся, Соловово, пробуя привстать, позвал его. Он лежал, до подбородка закрытый телогрейкой. Во тьме болезненно светились его глаза.
— Викентьич,— встревоженно присел над ним Колесников,— Плохо?
— Володя,— с трудом, облизывая белесые губы, заговорил Соловово.— Надо было перебить столько народу, чтоб вернуть все назад?
— А разве нет? — спросил Колесников. Он с жадностью глядел в исхудалое тонкое лицо с удивленно приподнятыми черными бровями, с белой щетиной на впалых щеках. Соловово закрыл глаза.
— А Алеху? — спросил он.
— Что Алеху?
— Зарезали, как барана... А если он не хотел выдавать?
— Викентьич, не будь ребенком. Ты сам тревожился больше всех. Из-за него все дело висело на волоске, а теперь — хоть мы живы...
— Значит... Только такой ценой? — Соловово глядел на него со странным, исступленно-вопрошающим выражением.
— Что за мысли, Викентьич,— склонился над ним Колесников.— Жизнь продолжается — это главное.
— Такой ценой продолжается? — спросил Соловово, все более уходя в себя.— Нет, это не для меня.— Он опять прикрыл веками глаза, потом с трудом открыл их и глядел теперь перед собой отчужденным, спокойным взглядом.
— О чем ты? — пытаясь сломать равнодушие, которое теперь завладело Седым и пугало его, убеждал Колесников.— Мы победили — это главное. Пойми!
— Не хочу я... этой вашей победы,— пробормотал Соловово.— И кровь на нас... на всех....
— Брось разводить интеллигентские сопли,— перебил Владимир,— разве бы лучше, если бы победили Они?
— Не хочу,— сказал Соловово, и вдруг весь обмяк, откинув голову вбок.
Владимир приподнял ватник и вскрикнул. Вся гимнастерка Соловово набухла кровью, бинты были сорваны.
— Что ты сделал? — закричал он в ужасе и гневе.— Что ты наделал, Викентьич?.
— Не хочу, ничего не хочу, ни вас, ни ваших побед...— он дернулся, в горле у него забулькало и захрипело. Колесников, весь дрожа, смотрел на вытянувшееся на траве тело друга.
ЛЕПЕХИН
Сердце разрывалось, грудь ходила ходуном, но он лез в гору, не давая себе ни секунды продыху. Надо было уйти, изготовиться и встретить погоню так, чтобы отбить охоту преследовать Лепехина. Свою истинную фамилию он забыл давно, с сорок второго года, когда вступил в антипартизанскую бригаду. У немцев он был унтер-офицером Лоскутовым, а та фамилия, под которой он родился, вырос в небольшом городке, почти стерлась в его памяти, потому что человек, носивший ее, был совсем другой. А настоящий окончательно появился в эту войну, во время плена. Хотя жил, конечно, в этом парне всегда. Но кто знает, если б не сорок первый год, кем бы он стал? Может, и прожил бы благополучно, как большинство других, выбился бы в люди, заслужил уважение и почет... Но. жизнь по-другому крутила, И он стал Лепехиным. И не жалеет. Хотя, жалей не жалей, толку чуть. Нет возврата.