— Да, быстрее подрасти бы…
Дед помолчал, делая вид, что занят трубкой. А Вася принимая похвалу как должное, хотел показать, что он уже умеет заботиться о хозяйстве, и деловито спросил:
— Дедусь, а харчами мы на дорогу обеспечены?
— А как же… харчи есть.
— Какой продукт?
— Разный. Молодая картошка. Баклажаны. Кусок сала. Арбузов возьмем на бахче.
— А пшено?
— Есть и пшено…
— Будем варить степной кандёр! — Вася счастливо засмеялся. — Как это вы поете: «Кандёр-на-вендёр — еда чумацкая».
Немного помедлив, дед Корней спросил:
— Рано выедем?
— На зорьке… Теперь же у нас все спят на возах.
— Не проспать бы. — И дед широко зевнул, уронив трубку и закрывая ладонью рот.
— Что вы, дедусь! Да я уж ни за что не усну…
По темным верхушкам деревьев прошумел ветерок, с неба повеяло прохладой. Дед набил махоркой трубку, зажег спичку. Прошло не более десяти минут… Старик курил и думал о том, в каком месте устроить дневку. Он рассчитывал: если обоз выедет на заре, то к обеду он будет за мельницей, а там уже потянутся голые берега — ни кустика, ни травинки.
— Вася, — заговорил дед Корней, — давай посоветуемся, в каком месте мы будем дневку делать. За мельницей нет выпаса. Лучше проехать к гатям. Там пойдут лески, и Кубань близко. Как ты думаешь?..
Вася не ответил. Старик наклонился к нему, увидел смуглый лоб, пряди волос на глазах и услышал тихое посапыванье.
— Эх, ты… — тихо проговорил дед. — «Я — герой! Я — такой-сякой, совсем бессонный!..» Ан моргнуть не успел, как засопел. Что тут скажешь — дитё!
Рано в это утро просыпалась станица. Курились трубы, и дым не ложился на улицы, а пушистыми столбами поднимался к побелевшему небу. «Погожий ожидается денек», — подумал дед Корней. Шапка его была влажной от обильной росы. Все так же, понуря голову, он полулежал возле Васи, и его трубка, потухшая и ненужная, была слабо зажата в кулаке… А в саду по-утреннему весело щебетали воробьи, где-то хрюкали свиньи и жалобно плакал телок. Поднялись быки и, лениво потягиваясь, засопели, нюхая смоченную росой траву.
— Чумак! Василий! — Дед Корней притронулся рукой к Васиной взлохмаченной голове, ласково погладил его жесткий чуб. — Вставай, сынок, — светает!
Сквозь дремоту Вася слышал голос деда, а подняться не мог. Голова сделалась такой тяжелой, что не было никаких сил оторвать ее от теплой травы…
Эх, детство, детство! Кто ж его не помнит! Кому не памятны летние всполохи зари, голубой туман в поле и тот радостный сон под утро, слаще которого нет ничего на свете… И вспомнилось деду Корнею его детство. Серебристо-серое поле баштана, кубанская равнина в розовой дымке, и висит ущербленный на закате рог месяца, озаряя призрачным светом курень… А в курене темно, и всю ночь там стоит пряный запах созревших дынь. Сладок сон в курене на баштане… «Сынок, а сынок! — Это мать уже присела у изголовья. Голос у нее нежно-ласковый. — Вставай, караульщик! Дедусь уже дыни собирает, а ты все спишь». Кажется, так бы и встал, залез бы к матери на колени, да вот щека точно прилипла к подушке…
Вот так же и Вася с трудом поднялся. Потянулся, засунул руки в карманы. Глаза еще слипались. «Погоди, я сейчас проснусь», — подумал он и побежал к кадке с водой. Окунул в нее голову, потом резко выпрямился, закружился на месте и, чувствуя, как струйки воды с головы холодными нитями текут по спине, засмеялся и крикнул:
— Кажись, сон прошел! Дедусь, как это я так крепко уснул?
— Немудрено, — засмеялся старик. — Все мы такими бывали…
А Вася уже будил возчиков. Он стоял на возу, вытирая подолом рубашки лицо, и кричал:
— Эй, эй! Сонное царство! Живей просыпайся!
Обоз ожил. Послышались детские голоса. Подводили быков к ярмам. Разносились крики: «Цоб, цобэ, цоб!», хлестанье кнута и привычный стук ярма. «Ну, ожила чумацкая команда», — подумал дед Корней, запрягая своих быков.
— На ярма! — скомандовал Вася, уже сидя под знаменем на ярме, как в седле.
Заскрипели дышла, тяжело загремели колеса, и подводы одна за другой выехали со двора. Женщины выгоняли на пастбище коров, останавливались и, ласково глядя на детей, говорили:
— Сегодня наши чумаки что-то рано проснулись.
— Наверно, дед Корней не дает им покоя.
— Видите, сидит на задней арбе и поглядывает на внучат.
— А это еще чей чумачок?
— Васькин братишка… Славный паренек.
— И куда ж он, бедняжка, едет?.. Поглядите, хлопчик сидя спит!
— Ничего, в дороге проснется… Зато город посмотрит.
Обоз выехал за станицу, и только здесь Вася вспомнил о брате. Через холку быка он спрыгнул на землю и побежал к возу Зины. Девочка сидела на ярме, как на стульчике, и ее еще сонные глаза искрились радостью. «Сам пришел, — подумала Зинуша. — Не было б возле меня Митруся, не пришел бы». Она хотела заговорить с Васей, но он шел рядом с возом и о чем-то расспрашивал Митю. Нахохлившись, как сычонок в непогоду, Митенька сидел на возу, и ноги его до колен вошли в зерно.
— Митрий Никитич, чего ж ты такой невеселый? — спросил Вася. — То на элеватор просился, а теперь дуешься?
— Я на ярмо хочу, — боязливо проговорил Митя.
— Ах, на ярмо! — Вася посмотрел на Зину, которая не сводила с него глаз и счастливо улыбалась. — Куда там тебе на ярмо… Ты ж в зерне еле-еле сидишь…
— А как все на ярме…
— И не все. Посмотри, дедушка Корней тоже на возу.
— Вася, ты его не расстраивай, — заговорила Зина. — Он еще не проснулся. Пусть осмотрится, привыкнет к нашей жизни.
— Митрусь, слушайся Зину да за собой следи. — Вася легко прыгнул на грядку ящика и своим рукавом вытер брату нос. — Будь славным чумаком, не плачь, тогда и на ярмо посажу…
— А я сразу хочу!
Вася не ответил. Хлестая кнутом придорожные лопухи, он торопливо пошел к переднему возу.
Митя сидел на возу и с любопытством смотрел на поля. Все, что он здесь видел, было для него новым, необычным. В станице солнце всходило из-за сарая, а тут оно почему-то выкатилось на цветущие подсолнухи. Подсолнухи воспламенились, желтый их цвет сделался красным.
Подвода двигалась медленно, и когда она взбиралась на пригорок и зерно в ящиках заблестело золотой чешуей, солнце уже перекатилось на жнивье, потом спряталось за скирду, — и Митя, вытирая кулачками заслезившиеся глаза, отвернулся. Рядом с возом двигалась тень, точно опрокинутая скирда. На ее верхушке Митя увидел и свою голову. Ему казалось, что тень стоит на месте, а навстречу ей идут кусты: то широколистые, то с цветами, а то подойдет сухая, запорошенная пылью лебеда, вся оплетенная паутиной. Лебеда тоже скроется в тень, а потом заблестит на солнце мокрой паутиной. Паутина так заманчиво искрилась, что Митя потянулся к ней руками и тут только почувствовал, что по пояс ушел в зерно. Он испуганно посмотрел на Зину и заплакал:
— Я уже весь загрузаю!
Зина засмеялась. По дышлу, держась за спину быка, она добралась к Мите, взяла его под руки и вытащила из зерна. Подолом платья она вытерла ему слезы, поцеловала в мокрую щеку и посадила на свое пальтишко:
— Ах ты, загрузальщик!.. Вот так и сиди, — сказала она ласково и убежала по дышлу к ярму.
Вдали из-за леска блеснула Кубань. Митя залюбовался рекой и успокоился. Солнце теперь грело ему спину. Степь затуманилась, всюду струилось марево, а Мите казалось, что это овцы, обгоняя одна другую, разбегаются во все стороны. И как ни приятно ему было смотреть на бегущие «стада», он ни на минуту не забывал о ярме…
Как оно заманчиво, это сиденье между высокими бычьими рогами! Хочешь — садись верхом, а не желаешь — можно и так, как Зина: опустить обе ноги на дышло; а то можно, как Вася, прилечь на один бок, держась рукой за рог быка. В счастливом забытьи закрываются глаза… И видится Мите, будто он уже идет по дышлу, ему и страшно и весело. Вот он и на ярме… А быки так ласково смотрят на Митю: кто это? Откуда? Такого ездока еще не видели…