— Да, погода чудесная.
— Откуда?
— Оттуда.
— Что значит «оттуда»? Я спрашиваю, из какого аула?
— Из аула Чархара.
— А я из аула Арадеш. Куда путь держишь?
— Сюда держал и вот сижу здесь, а ты?
— Я тоже сюда, и сейчас я тоже сяду.
— Что, дело какое у тебя здесь? — спросил сидящий, подозрительно рассматривая пришельца и его хурджины с торчащими рукоятками.
— Да. А у тебя?
— У меня тоже. Вспомнил вчера, что осенью я обещал, если будет хороший урожай, построить над этой речушкой у дороги родник под аркадой, и вот пришел…
— Как? Ведь я клялся, что если моя жена родит мне сына, то я выстрою здесь родник под аркадой.
— Ты можешь поискать себе другое место.
— Это почему же я должен искать?
— Потому что я первый объявился здесь, ты же сам видел! Вах, что за люди пошли!
— Подумаешь, первым пришел! Мы здесь не на соревновании по стометровке. Что из того? Первым я облюбовал это место, и все тут. Это место не твое, отцовское.
— Нет, почтенный, не выйдет, это место облюбовал мой дед, который из-за бедности не сумел ничего сделать, облюбовал мой отец, из-за войны ничего не сумел сделать, а я вот построю.
— Нет, родник построю я!
— Совести у тебя нет, вот что. Как можешь ты такое заявлять, бессовестная твоя душа, когда я первым пришел сюда и инструменты успел разложить. Тебе не кажется, что ты немного нахал…
— Как нахал? Я собираюсь сделать полезное людям дело, а он меня обзывает, посмотрите на него… Да кто ты такой, чтоб других осуждать?
— Я говорю о том, что вижу, говорю правду.
— Подумаешь, я такую твою правду под хвост собаке. Если хочешь знать, я могу доказать, что я был здесь первым.
— Это уже слишком.
— Ничего не слишком. Скажи мне, в каком месяце ты дал обет построить здесь родник?
―Это не твое дело!
— Почему же? Давай выясним… Сейчас апрель, так? А ты говорил, что осенью ты дал слово.
— Да, осенью, в сентябре.
— Хи-хи-хи, вот видишь, а жена моя, дай бог ей здоровья, еще в середине января прошлого года на ухо мне сказала, что у нас будет ребенок. Значит, мысленно я был здесь первым. Хи-хи-хи, вот так-то вот… — И он стал развязывать свои хурджины и вытаскивать инструменты.
— Клянусь, ты этого не сделаешь! — вскочил соперник и схватил незнакомца за запястье.
— Сделаю! — самоуверенно ответил тот.
— Не сделаешь!
— Я говорю, сделаю!!
— А я заявляю, не сделаешь!!!
И сцепились двое мужчин, носящих папахи на голове, да еще какие папахи, из лучшего бухарского каракуля — сур. И неизвестно, чем бы кончилась потасовка, если бы в это время не подошел третий, одинокий путник, не в папахе, а в кепке с козырьком, как балкон на втором этаже, с огромным животом, кривым носом на красном лице и маленькими хитрыми глазами.
При виде его дерущиеся отпустили рубашки и отошли, с интересом и каким-то ожиданием наблюдая за человеком, которого, видимо, оба знали и где-то с ним встречались.
— Клянусь, это наш Далайчи.
— Да, это Далайчи.
Но Далайчи, не обращая на них никакого внимания, снял с головы кепку, вытер платком вспотевшую лысину и, распластавшись на камнях, с удовольствием утолял жажду. В таком положении он лежал долго, испытывая блаженное чувство. Затем медленно повернулся на спину, окунув затылок меж листьев лопуха в воду, и стал смотреть на редкие белые облака. Эх, есть же на свете люди беспечные, умеющие видеть природу и радоваться ей. Он приподнялся, сел, надел кепку и, прищурив маленькие глаза, посмотрел на встревоженных людей:
— Эй вы, что вы здесь разорались? Птиц и тех перепугали. Ваши крики слышны были за километр, и я прибавил ходу, чтобы посмотреть на настоящую драку, давно не видел. А вы просто языки чесали… Нет, не стало в наше время настоящих мужчин.
И Далайчи, легко прыгая с камня на камень, приблизился к ним.
— Ссоры нам не миновать, добрый человек, если ты не рассудишь сейчас нас.
— Терпеть не могу кляуз. Вот что, ни слова больше. Есть у вас, чем заморить червячка? — спросил Далайчи, поглаживая ладонью весьма и весьма приметный живот. — А то, знаете, точит он мои исхудавшие кишки…
— Есть, есть…
— Конечно, есть, для доброго человека почему не быть.
— Вот и хорошо. Природа облагораживает человека, делает его лучше, мягче, терпеливее к слабостям человеческим. Вы понимаете в этом что-нибудь? Да что вам понимать, возмутители спокойствия природы…
Оба соперника расстелили на траве салфетки и, будто споря друг с другом и желая угодить гостю, стали вытаскивать из хурджинов разного рода припасы и раскладывать каждый на своей салфетке.
— У меня свежая горская колбаса, эх, жаль, был бы костер, пожарить…
— У меня сыр, это не сыр, а мечта.
— А у меня брынза.
— Вот помидоры, огурцы, лук.
— А у меня лук сладкий, харахинский.
— Вот и чурек мягкий, только что испеченный.
— А у меня буханочный, с хрустящей коркой, из нашей новой пекарни.
— Богато живете, богато, но жить вы не умеете. Жить надо с удовольствием, как я. Да откуда вам знать, что такое удовольствие, если и воду вы пьете, не чувствуя, что это самое высшее благо на земле…
И, потирая руки, предвкушая удовольствие, уселся Далайчи между салфетками, на которых были разложены яства, глядя то на одну салфетку, то на другую. — Это напоминает мне один исторический забавный случай с одним ишаком… Вы слышали? Да откуда вам знать, когда вы дальше своего носа ничего не видите. Говорят, одному ишаку положили сено и справа, и слева, и ишак, не зная, с какого стога начать есть, околел на месте. Вот как бывает. Но я, допустим, не ишак и лишен желания доставить вам удовольствие хоронить меня здесь, тем более у вас, видимо, важные дела, и поэтому я позволю себе начать…
Он достал из широкого кармана брюк плоскую бутыль, снял крышку-рюмку и, позабыв даже кому-либо предложить, налил, выпил, зажмурился, будто проглотил кислую сливу, какими богаты склоны этих гор, покряхтел и, спрятав бутылку, начал закусывать.
— Чтоб тебя не обидеть! — и взял кусок с одной салфетки. — И тебя чтоб не обидеть, — потянулся к другой. И вдруг ощупал свое лицо и спросил: — Эй, скажите, лицо у меня красное? Чего я спрашиваю, я же знаю, что вы все равно правду не скажете… Если красное, думаете, это стыд? Ничуть не бывало. Я стыд в колыбели оставил.
А те наблюдали за ним с завистью и даже с каким-то трепетным расположением, заинтересованные его умудренностью и непосредственностью, даже с восхищением: вот, мол, какие бывают знающие люди. Но какие имел Далайчи заслуги, никто из них не знал. Закусив и заморив червячка, Далайчи вытер краем салфетки губы, легко вскочил, схватил свою дубленку:
— Я могу пожелать вам доброго здоровья, что я и делаю при самом добром расположении духа. Любуйтесь, любуйтесь природой, это пробуждает в душе добрые намерения. Мне было очень приятно, да надо торопиться. Вы слышали, где-то в Скандинавии, в связи с кризисом на Ближнем Востоке, говорят, люди отказались от машин из-за отсутствия бензина, а у меня кончились деньги… спешу их найти. Не люблю я кризисы, где бы они ни были. Прощайте! — снимает он кепку и, каждому отвесив поклон, хочет уйти. — Что с вами, в жизни не видел таких глупых и кислых рож?
— А как же, у нас тут вышел спор, и мы просили тебя, почтенный Далайчи, рассудить нас.
— Ага. Это занятно. В чем же дело? — уселся Далайчи, скрестив под собой ноги. — Только вкратце. Потому что на надгробии моего предка я недавно обнаружил такое изречение: «Время деньги, не теряй время — найдешь деньги». Клянусь, умный был человек…
Как только он умолк, оба соперника, с рвением перебивая друг друга, начали говорить, да так, что Далайчи заткнул уши пальцами.
— Нет, нет, так ничего не выйдет. Постыдитесь этой прекрасной природы, люди. Когда же вы образумитесь… Ты мешаешь мне понять его, а ты — его. И вообще прежде скажите, кого как зовут.
— Меня Хасан.
— А меня Хусейн.
— Тебя Хасан, а тебя Хусейн?