— Это ты о социализме говоришь, а не о большевизме. Зачем ты тогда уехала из Совдепии?.. Нет, Уляша, большевизм именно в том, как вы говорите: грабь, хватай, что увидишь, не упускай своего! Брось работать и бездельничай. И только о себе самом думай.
Уляша выпила чай, сказала «спасибо» и встала.
— Папаша велел сказать, что с завтрашнего дня молоко по три рубля кварта.
Анна Ивановна всплеснула руками.
— Да что ты, Уляша, говоришь! Было полтора и вдруг три рубля, вдвое дороже!
— И потом больше не велел вам носить, сами ходите. Много, говорит, время уходит.
Иван Ильич решительно сказал:
— Ну, нечего тогда разговаривать. Столько платить не можем. Не надо. Пейте сами.
Глаза Уляши стали серьезными, она значительно ответила:
— Мы сейчас молока не пьем: великий пост.
Иван Ильич захохотал.
— Молоко пить нельзя, а людей грабить можно! Нет, Уляша, вы просто прелесть!
— В город будем возить сметану, творог.
— Ну, и возите себе.
Уляша застенчиво улыбнулась, покраснела и сказала:
— До свиданья вам!
— До свиданья.
Катя протянула печально:
— Значит, и без молока!
Иван Ильич сердито накинулся на нее:
— Я не понимаю, с чего ты вдруг вздумала защищать пред нею большевизм. Удивительно своевременно!
— Пусть же она знает, что такое большевизм в идее.
— «В идее!..» Чрезвычайки, расстрелы, разжигание самых хамских инстинктов — и идея!
Они стали спорить, сердясь и раздражаясь. Иван Ильич махнул рукою и ушел в спальню.
Лег на постель и стал читать газету. В обычном старом стиле сообщалось о доблестных добровольческих частях, что они, «исполняя заранее намеченный план», отступили на восемьдесят верст назад; приводилось интервью с главноначальствующим Крыма, что Крыму большевистская опасность безусловно не грозит; сообщалось, что Троцкий убит возмутившимися войсками, что по всей России идут крестьянские восстания, что в Кремле всегда стоит наготове аэроплан для бегства Ленина. Ничему этому не верилось, но все-таки приятно было читать.
Из деревни за Иваном Ильичом приехал на линейке красавец-болгарин: жена его только что родила к истекает кровью. Иван Ильич поехал. У роженицы задержался послед. Иван Ильич остановил кровотечение, провозился часа полтора. На прощание болгарин, стыдливо улыбаясь, протянул Ивану Ильичу бумажку и сказал:
— Вот примите малость!
Домой Иван Ильич воротился в сумерках. Катя спросила:
— Сколько тебе заплатили?
Он усмехнулся.
— Вот какая хозяйственная стала! Все сейчас же о деньге!
— Нет, серьезно, — сколько?
Иван Ильич неохотно ответил:
— Три рубля.
Катя ахнула.
— А фунт хлеба стоит семьдесят пять копеек! Значит, четыре фунта хлеба, гривенник на прежние деньги! Да как же ему не совестно! Ведь это Албантовы, первые богачи в деревне, они осенью одного вина продали на сто двадцать тысяч. Как же ты его не пристыдил, что так врачу не платят?
Иван Ильич решительно и серьезно ответил:
— Этим не торгуют и об этом не торгуются. Оставим.
— Да, выгодно для них! Сами за бутылку молока полтора рубля берут, а доктору платят трешницу. Вот где настоящие эксплуататоры!
— Марфа, Марфа! О многом печешься! — вздохнул Иван Ильич и пошел к себе.
Начиналась самая трудная пора дня. Керосину не было, и освещались деревянным маслом: в чайном стакане с маслом плавал пробочный поплавок с фитильком. Получался свет, как от лампадки. Нельзя было ни читать, ни работать. Анна Ивановна вязала у стола, сдвинув брови и подняв на лоб очки. Когда-то она была революционеркой, но давно уже стала обыкновенной старушкой; остались от прежнего большие круглые очки, и то еще, что она не верила в бога. Иван Ильич медленно расхаживал по узкой спаленке, кипя от вынужденного бездействия. В железной печке полыхали дровешки, от нее шел душный жар. По крыше шумел злобный норд-ост, море в бешенстве бросало на берег грохочущие волны. Катя убралась с посудою и ушла в бывшую коморку для прислуги за кухней, где она теперь жила зиму. Там, не жалея глаз, она села с книгой к своей коптилке.
Вечером пили в кухне чай. Снаружи в кухонную дверь постучались. Иван Ильич отпер.
— А-а, профессор!
Вошел профессор с женой, — знаменитый академик Дмитревский, плотный и высокий, с огромной головой. Его работы по физике были широко известны за границею. Несколько лет назад он открыл способ опреснения морской воды силою солнечной энергии и работал над удешевлением этого способа. Но все сложные аппараты остались в России, а он второй год проживал на своей крымской даче, паял мужикам посуду и готовил для потребиловки жестяные коптилки. Кроме того, впрочем, два раза в неделю ездил в город и читал в народном университете лекции по физике. Среди рабочих они пользовались большою популярностью.