Ладуш сидел в углу у стола и неторопливо пил чай. Наверняка запоминал все откровения Лин, хотя прочитать по его лицу реакцию та не могла, никакой следственный опыт не помогал. Ладуш все еще злился, по пути сюда не сказал ни слова. У Лин при каждом взгляде на него назойливо вертелось в голове: «дело плохо». Вот только что именно плохо? Здоровье Асира или его настроение? Или произошло еще что-то? А может, она теперь так и будет раздражать Ладуша одним своим видом?
Как ни странно, никаких слухов до сераля не доходило, анхи не знали даже о ранении владыки. Лин, конечно, тоже помалкивала, только слушала внимательно.
Плохо, что с Лалией поговорить так и не удалось, но, может, сегодня? Когда профессор Саад выпустит ее наконец из своих загребущих лап?
Профессор же то метался по комнате, бормоча себе под нос о клинических дебилах и продажных социальных службах, то черкал что-то в толстой тетради, то подскакивал к Лин. Смотрел в глаза, оттягивая веко, или тыкал под коленку, проверяя какие-то там рефлексы, или заставлял вытягивать вперед руки, растопыривать пальцы и, закрыв глаза, искать каждым пальцем собственный нос.
— Ну что же, — сказал он. — Все не так плохо, как могло быть. Вынужден признать, госпожа старший агент, что некие зачатки интеллекта и даже, как ни странно, здравого смысла в вашей голове имеются. Можете идти.
— Но… — Лин даже растерялась. Она думала, профессор сразу выдаст пачку рецептов, как в больнице, или хотя бы объяснит, чего ждать. А тут — «идите», то же «убирайся», по сути, — Вы ничего конкретного не скажете, профессор?
Тот презрительно хмыкнул.
— А вы много конкретного говорите своим клиентам? Я должен подумать, рассчитать варианты. Это дело не пяти минут, так же как и ваши «следственные действия». Жить будете, если это вам интересно. Господин Ладуш, вы можете остаться? Есть несколько вопросов и к вам тоже.
— Придется немного подождать. Я вызову евнуха для Линтариены. Анхам перед течкой не рекомендуется ходить по дворцу в сопровождении только стражников-клиб.
Ладуш выглянул за дверь и отдал приказ страже, а Саад, еще раз пробежавшись по комнате — от заваленного бумагами рабочего стола к широкому окну, от окна к крохотному обеденному столику, а оттуда — к сидевшей на табурете посреди комнаты, словно в допросной, Лин, вдруг спросил:
— Кстати, агент. Эта штука у вас на шее — вы ее нацепили под влиянием разума или эмоций?
— Это важно? — Лин отчетливо ощутила, как вздыбился и зарычал внутренний зверь.
— Может оказаться очень важным, — Саад, как будто что — то почуяв, попятился и тут же кивнул: — Реакция исключительно эмоциональная. Я прав?
— Да, вы правы, — Лин встала. — Я не буду это обсуждать.
— Как пожелаете, — тонкие губы профессора дрогнули в скупой усмешке. — Я получил достаточно информации.
— В следственной группе вам цены бы не было.
— Не сомневаюсь. На общем интеллектуальном фоне ваших коллег…
В дверь деликатно постучали, вошел евнух:
— Господин Ладуш?
— Проводи госпожу Линтариену в сераль.
Лин вышла молча: в ней все еще кипела злость, внутренний зверь то рычал, то вдруг принимался тоскливо скулить, и не было никакого желания его сдерживать. Лин и сама бы заскулила, если бы точно знала, что никто не увидит и не услышит.
В серале она заглянула к клибам, попросила чего-нибудь поесть в сад, а в саду забилась в самый дальний угол. Не в любимое место среди жасмина — там слишком ярко вспоминалась собственная глупость, а в другом конце сада, среди шпалер чего-то вьющегося, усыпанного белыми душистыми гроздьями. Их сладко-пряный аромат отчего-то напомнил о ярмарке. Тогда все было хорошо. Знать бы, она окончательно продолбала свой шанс, или все-таки можно на что — то надеяться?
Вечером евнух принес бутыль с наклейкой, на которой почерком Саада было написано: «Три глотка перед сном». Еще одно доказательство того, что Ладуш на нее злится — иначе принес бы сам и, может, даже рассказал о разговоре с профессором.
Поэтому Лин удивилась, когда на следующий день Ладуш нашел их с Хессой в саду прямо с утра, за завтраком.