— Нет. Не можешь. — Ладуш отошел, повернулся спиной, будто даже смотреть не нее не желал. Добавил чуть мягче: — Пока ты не можешь ничего, только ждать. Я не знаю, что между вами произошло, но последствия… — он вздохнул. — Были впечатляющие. Поверь, извиняться сейчас — не время.
Лин замотала головой.
— Разве нужно какое-то особое время, чтобы сказать человеку, как сожалеешь о своей ошибке? О том, что обидел его?
— Нужно, если не хочешь получить прощение вместе с окончательным разрывом.
— А сейчас… разве не окончательный?
Умершая было надежда вспыхнула — и тут же погасла от слов Ладуша.
— Не знаю.
Лин закрыла глаза, прислонилась затылком к стене. Заговорила быстро, как будто слова могли задушить подступившие слишком близко рыдания:
— Другой кродах — что это, если не разрыв? Что может быть окончательнее?
— Владыка обещал, что проведет эту течку с тобой?
— Я не спрашивала. Вообще боялась говорить о течке.
— Жаль. Было бы проще. Хотя… Ты ведь не хочешь, чтобы он взял тебя только затем, чтобы сдержать слово, верно? Жди, Лин. «Терпение — высшая добродетель», как говорила когда-то моя бабка. Я сделаю все, что смогу. И не потому что мне тебя жаль, или я забыл, что ты натворила. Это же надо было додуматься — так запросто взять и все испортить. Мне просто не нравится то, что я вижу сейчас. А тебе пока стоит заняться собой и своим здоровьем, а не бессмысленными уже самокопаниями. Иди. Если что-то изменится, я скажу.
— Вообще-то мне так и не объяснили, что с моим здоровьем, — буркнула Лин. — А лекарства я пью.
— Больше гуляй и прислушивайся к своему телу. Оно меняется, ты меняешься. Если почувствуешь себя плохо — физически плохо, я имею в виду, — или хотя бы странно, приходи. Обмороки, головокружения, боль, рези, тошнота.
— Такого ничего. А странно… Мне все сейчас странно. То есть то, что, скорее всего, должно быть нормальным. Простите, господин Ладуш, я буду чувствовать себя полной дурой, если начну к вам бегать жаловаться на то, что у меня грудь ноет, и в голову сами собой лезут картинки, как владыка к ней прикасается. — Глаза защипало, и она добавила: — Тем более что от таких жалоб и до истерики недолго, а истерик уже и так перебор. Ладно. Я вас поняла. Спасибо, что объяснили. Но… а, в бездну. Спокойной ночи.
Она отлепилась от стены и шагнула к двери.
— Стой.
Обернулась к Ладушу.
— Лин, давай договоримся. Лучше ты будешь чувствовать себя полной, круглой и какой угодно еще дурой передо мной, чем из-за собственной глупости навредишь себе. О картинках в твоей голове мне знать не обязательно, а вот то, что грудь ноет, нельзя назвать нормальным. Саад говорил, что так будет, и объяснил, почему. Ты слишком рано начала принимать эти ваши «подавители». Твое развитие как анхи — затормозилось где-то между подростком и девушкой. Теперь твое тело будет стремиться наверстать упущенное, стать таким, каким должно быть от природы. Возможно, ты не замечаешь, но сейчас твоя грудь немного больше, чем была, когда ты появилась у нас. Но изменения только начинаются. Этот процесс может быть нелегким. Не относись к нему легкомысленно.
— Вы вряд ли поверите, господин Ладуш, но легкомыслие мне вообще не свойственно. Профессору стоило рассказать все это мне, а не показывать сволочной характер и отыгрываться за порядок работы охранки. Да, я замечаю, что тело меняется. Смазку трудно было бы не заметить, — хотела пошутить, но вслед за словом «смазка» потянулась яркая, слишком яркая цепочка картин — утро перед праздником, разговор с Лалией, сам праздник… Владыка… Она замотала головой. — Перепады настроения тоже вроде из-за этого. Кажется. Простите.
— Перепады, слезы, вялость, томление и ожидание близости. Тяга к мужчинам.
— Честно говоря, лучше бы обошлось без томления и ожидания. Не сейчас.
— Это нормально. Не только для тебя, для всех анх перед течкой.
— Я не хочу. Все-таки жаль, что в вашем мире нет подавителей. Подставляться кому придется… да в бездну, — она выскочила, хотя Ладуш, кажется, хотел ответить. Но еще немного — и разрыдалась бы на его плече, и хорошо если только разрыдалась, а не завыла. Нет уж.
В конце концов, она не за этим приходила.
«Могу я хотя бы попросить прощения? — Не можешь».
«Не можешь». И какой тогда смысл во всем остальном?
Если бы не Исхири, полезла бы снова в окно. И пусть бы убил, плевать. Зато успела бы сказать все то, что уже невыносимо без толку прокручивать в голове.