— Поняла. Хорошо, — в конце концов, спешить ей некуда. Наверное. Хочется, конечно, чтобы в следующий раз Асир мог кончить в нее, но… — Я подожду, раз надо.
— Судя по новому халасану, тебе можно этого не говорить, но все же скажу, на всякий случай. Если вдруг соберешься разделить ложе с кем-то еще, кроме владыки, постарайся контролировать кродаха. Никаких резких движений, крайне осторожное соитие. Ну и, конечно, не позволяй в себя кончать.
Лин поморщилась.
— Судя по вашему предупреждению, владыка совершенно зря пытается подтолкнуть меня к другим кродахам, учитывая, что я понятия не имею, как их контролировать. Себя-то не получается. Я поняла, господин Ладуш, и запомню. Но… В общем, очень надеюсь, что мне это не понадобится.
— Владыка пытается сделать что? — Ладуш вскинул брови, изумленно уставился на Лин, моргнул и вдруг рассмеялся, поспешно отворачиваясь лицом к ширме. — Прости. Я просто представил… Ох, нет. — У него тряслись плечи, и сам он заразительно фыркал, кажется, тщетно пытаясь сдержаться. — Одевайся и иди, о бездна, владыка пытается положить ее в постель к другому кродаху, это надо же. Да я съем свой любимый халат, если он… Все, иди ради всего. Придешь к десяти, отведу к Джанаху.
— Не верите? — буркнула Лин, одеваясь. — Я бы и сама рада не верить, но вы бы слышали, какую он мне речь задвинул на эту тему. Одна надежда, что он это не всерьез… в смысле, не совсем уж всерьез. Ладно. Спасибо, господин Ладуш. Уже ухожу.
Она была уверена, что рыдания разбудили весь сераль, но Гания, наверное, уже достала всех истериками, и на нее перестали обращать внимание. По крайней мере, зал был пуст и тих. Лин заглянула к Хессе — кровать стояла нетронутой. К себе идти не хотелось. Как будто, стоит войти в свою комнату, и дни у Асира окажутся сном или, того хуже, бредом. Висевшие над лестницей в башню часы показывали без пяти шесть, чем занять четыре часа до мастера Джанаха, Лин не знала. Хотя… вот лестница, а наверху — библиотека, в которой можно найти не только «розы щек и мотыльки поцелуев».
Прежде чем идти на поиски знаний, Лин снова заглянула к клибам. Попросила все-таки добавки к завтраку, а еще — сказать Хессе, если та появится, что Лин в библиотеке, и сообщить о времени в половину десятого. А наверху прежде всего свернула в комнату для изысканных занятий — нужен новый блокнот и карандаш, идти на уроки по истории и законам, не имея возможности что-то записать, было бы вопиющим идиотизмом.
И только здесь поняла до конца, как лихорадило сераль в последние дни. Наброски всегда аккуратной Тасфии россыпью валялись на столе, несколько листов и вовсе упали на пол, и никто их не поднял. У мольберта, за которым любила рисовать Сальма, осталась не закрытой коробка с красками, грязные кисти торчали из стаканчика с бурой водой. Как будто эти двое убежали отсюда внезапно, да так и не вернулись. Лин посмотрела на незаконченный рисунок на мольберте. На этот раз не море и не скалы, а тонкая фигурка анхи в праздничном наряде. Причем анха — без лица, с едва намеченной прической, а вот наряд прорисован детально — узорчатые шаровары и лиф, широкий праздничный пояс, длинная накидка, скрепленная брошью-листом на цепочке. Лин покачала головой: хорошо, что Сальма отвлеклась от тоски по родному Баринтару, но все же странная смена направления. Даже интересно, с чего бы.
Блокнот нашелся без труда, и тут вспомнилось, как у Асира — когда тот был занят посольством, а Лин бездельно ждала ночи — тянуло рисовать. Что ж, здесь и сейчас никто ей не помешает. Она села в кресло у окна, пристроив блокнот на коленке, как привыкла в саду. Замерла, прикрыв глаза.
Она никогда не думала, что именно хочет нарисовать. На бумагу ложилось то, что смущало или тревожило, вызывало тоску или радость. Дурацкий, но удобный аналог психотерапии, как сказал однажды Каюм, застукав ее на дежурстве над кипой исчерканной бумаги. А здесь… Асир сказал тогда — «Ты хорошо рисуешь». Лалия наверняка тоже посмотрела, но комментировать не стала.
На самом же деле, рассматривая нарисованные лица, Лин видела те отголоски эмоций и мыслей, которые в реальности замечала инстинктивно, но не успевала осознать сразу. Иногда это было полезно, иногда — просто делало воспоминания более живыми. Набрасывая лицо Асира в момент, когда тот потребовал ответить, что происходит, и рядом — другое, каким оно стало в конце того не слишком легкого разговора, Лин всего лишь хотела сохранить то утро — не только в памяти. Память тускнеет и путает, в памяти могут застрять совсем не те слова, которые важны на самом деле, а лица не лгут.