Однако, пока Хасин воевал неплохо, это не всплывало в памяти, но сейчас, когда в 12 часов в штабе корпуса сказали, что комкор уехал в бригады (отъезд в части — испытанный способ избежать неприятных объяснений), сразу все вспомнилось.
На пути в корпус мне не повезло. Очередь «мессера» прошила мотор. Миша Кучин остался у «транспорта», я добирался в корпус на попутных.
Приехал в одну бригаду. «Комкор полчаса назад уехал к соседям. Наступать? Нет, приказа не было».
Только в два часа нашел Хасина.
— К чему волноваться? Сейчас начнем. Лишний раз проверить готовность никогда не вредно…
Поздно ночью Хасин появился в хате, где лежал Дмитрий Иванович, и торжественно вытянулся перед постелью командующего.
— Уничтожено двести пятьдесят танков противника. Потерял одну бригаду…
— Не двести сорок девять и не двести пятьдесят один, а ровно двести пятьдесят? Сам считал? — недоверчиво переспросил Рябышев.
Конечно, цифру Хасин взял с потолка. Одна из бригад действительно действовала успешно, продвинулась поначалу вперед. Но потом вынуждена была отступить, потеряв больше половины танков…
Немецкие самолеты, как хищные птицы, не выпускают из когтей добычу. Две трети суток составляет светлое время. И за все это время ни минуты без обстрела с воздуха, без бомбежки.
Нам не удается выровнять и стабилизировать фронт. Слишком яростен вражеский нажим, слишком ослаблены наши войска.
На заседании Военного совета армии командир одной из дивизий Василенко срывается на крик:
— Не верят нам солдаты, не верят… Из наступления на Харьков пшик получился, Северный Донец не удержали, теперь драпаем… Я и сам в приказы не верю…
Не спеша встает генерал Кулешов, самый старый член партии из наших комдивов. Мерит Василенко долгим, пристальным взглядом.
— Хуже, чем сейчас, не было… Измучился солдат, изверился. Но если мы в истерику впадем, — Кулешов опускает на стол тяжелый волосатый кулак, — тогда всему конец… Моя дивизия Ольховатку держит. Может, всем нам в той Ольховатке суждено погибнуть, но здесь клянусь: без приказа не уйду из Ольховатки…
Наутро приехал Тимошенко. Вылез из машины, отряхнул с комбинезона пыль, на ходу сказал мне:
— Садись в машину, едем на передний край.
— Товарищ маршал, обстановка тяжелая, нельзя вам ехать на передовую.
Командующий снисходительно улыбнулся:
— Сам как-нибудь решу, где мне можно, где нельзя… На левом фланге, куда мы подъехали, недавно прибывшая танковая бригада моего старого знакомца Саши Цинченко отбивает атаки 16-й танковой дивизии.
Отрывистые выстрелы танковых пушек мы услышали прежде, чем открылось поле боя.
Домоподобные КВ выходили вперед, 76-миллиметровой пушкой нащупывали цель и вздрагивали, окутываясь дымом.
Тимошенко стал под деревом и, не отрывая от глаз бинокль, следил за боем.
На поле взмывали и медленно опадали черные султаны… Осколки и пули сбивали ветки.
Вдруг стрельба донеслась откуда-то справа. Цинченко насторожился.
— Что у тебя там? — спросил я.
— РТО.
Стрельба справа умолкла так же неожиданно, как и началась. Из командирского танка вылез радист.
— Товарищ полковник, по рации разговаривал с РТО. Туда немец пожаловал на трех машинах. А у них там на ремонте стоял КВ и все три подбил…
Пустело и расстилавшееся перед нами поле боя. Немецкие танки быстро уходили за высоту.
Тимошенко похлопал Цинченко по плечу:
— Добре воюешь, полковник. Кабы все так… Поздравляю с орденом Красного Знамени.
К вечеру, объехав фронт армии, мы сидели в чистой, не тронутой войной мазанке и ели вареники с вишнями.
Старуха-хозяйка подсела рядом, долго смотрела на Тимошенко:
— Видала тебя на портрете. Там ты помоложе и бритый… Вона у тебя танки есть, всякие машины… самолеты летают… У меня сын в ту войну старшим унтер-офицером был. Как сел на Карпаты, так и не пустил немца. А ты со своими танками-самолетами вон куда докатил, да где-то теперь остановишься?
— Назад вернемся, — мрачно ответил Тимошенко.
— Чего ж взад-вперед ходить… Тимошенко встал, поклонился хозяйке:
— Спасибо, мамо, за вареники и за разговор спасибо…
Армия таяла. Росло число раненых в госпиталях и медсанбатах. Не хватало транспорта для эвакуации. На крестьянских подводах, тесно прижавшись друг к другу, лежали бойцы с серыми от дорожной пыли повязками. Каждый ухаб отдавался стоном.
Немцы снова усилили нажим на фланги — их не оставляла навязчивая идея окружить армию. У нас начался голод на оружие, боеприпасы. Из частей, находившихся на сравнительно спокойных участках, перебрасывали пушки, снаряды и патроны на фланги.
Вконец потрепанные дивизии, в которых сохранились только штабы полков и тыловые подразделения, вышли в резерв фронта. Иных резервов у армии не было.
Дмитрий Иванович ухватился за предложение Радецкого превратить в подвижной резерв курсы политруков и курсы лейтенантов. Курсантов посадили на машины, прицепили к машинам пушки, дали роту танков. Но мыслимо ли заткнуть курсами появляющиеся то здесь, то там бреши?
Я приехал в дивизию Рогачевского. На рубеже, где должны были находиться полки, никого. Впереди, поднимая пыль, по проселочной дороге шли грузовики. Зрелище довольно обычное. Странно лишь, почему немцы не бомбят колонну. Они не дают спуску даже одной машине. Офицер связи рассеял мое недоумение.
— Так это же немцы, товарищ бригадный комиссар.
Среди ясного дня, не маскируясь, гитлеровские автоколонны шли по рубежу, который, если верить схемам, занимали наши части.
В одном из полков (впрочем, можно ли называть полком несколько десятков бойцов, прилегших отдохнуть в тени яблонь?) я встретил Радецкого. Бригадного комиссара трудно было отличить от солдата. Такое же коричневое, покрытое серой щетиной лицо, такая же белая от солнца и пота гимнастерка.
До вечера пробыли мы с Николаем Антоновичем в этом полку, занявшем оборону возле яблонь. А когда стали собираться в штаб армии, Радецкий сказал:
— Придется мне к вам в машину. Мою немец бомбой к дороге припечатал.
Ехали в темноте. Лишь изредка Миша включал фары. Уже неподалеку от штаба в тонком луче увидели «голосующего» человека. Кучин затормозил.
В «голосовавшем» узнали второго члена Военного совета армии Григория Елисеевича Гришко.
— Какими судьбами?
— Невеселыми. Адъютант и шофер убиты. Машина сгорела…
Входим в хату. У печки — руки за спину — Хрущев.
— Почему никого нет в штабе? Почему гурьбой ездите? Я отвечаю.
— Ну, ладно. Коль так, садитесь… Дела серьезные. Приказ получили?… Решено отказаться от тактики оборонительных боев. Будем отходить от рубежа к рубежу. Разъясните это войскам. Примите меры, чтобы ни один наш танк, ни одно орудие не были б оставлены врагу…
На следующий день нежданно-негаданно телеграмма: то, что осталось от армии, передать командующему подвижной группой генералу Крюченкину. Рябышеву и мне отбыть в распоряжение Ставки.
Путь в Ставку лежит через штаб фронта. А штаб подчинен тому же безостановочному движению за Дон, что и вся масса войск.
Дороги вышли из своих границ. Поток повозок, машин, беженцев хлынул через канавы, обочины, широко растекся по полям. И кажется, сами поля, подобно песку, подхваченному ветром, катятся на восток.
Вспоминаются дороги отступления прошлого лета. Нет, эти страшнее, эти хуже. Тогда было меньше войск, техники. Тогда знали: захваченная врасплох страна там, в тылу, только еще собирает силы. А сейчас — вот он, прошлогодний тыл, вот силы, накопленные за год…
И еще. В первые дни войны я чувствовал: как ни плохо, но наш корпус, не веря в поражение, развертывается для удара. Сегодня отступают все — танки и пехота, госпитали и склады, артиллерия и эрэсы, штабы и колхозные стада. И в этом безбрежном, окутанном пылью потоке две наши машины — песчинки, подчиненные общему движению. «Воздух!» — и мы с Дмитрием Ивановичем плюхаемся в истоптанную траву. Пробка — и мы ждем, пока где-то впереди наведут мост.