— Том!
— Ладно, я буду…
Ее руки обвились вокруг его шеи.
— Но, Том! — всхлипнула она. — Я была здесь, в этом вагоне, с самого Сан–Пауло!
Его трость выпала из рук, он нежно прижал ее к себе, и их губы встретились, как и их жаждущие сердца.
Их близость, ставшая более полной после того, как было объявлено о помолвке, принесла Тому чувство молодой удачи. Он просыпался зимним утром в атмосфере беспричинной радости, заполняющей комнату; встречаясь с молодыми людьми, он чувствовал, что ясностью мышления и крепостью тела превосходит их. Внезапно его жизнь обрела цель и смысл; он ощущал ее полноту и гармонию. В пасмурный мартовский день, когда она разгуливала запросто по его квартире, к нему возвращалась живость ощущений забытой юности — наслаждение и боль, смерть и вечность, навсегда застывшие в трагическом противостоянии. Он сам удивлялся тому, что смакует эти понятия, словно влюбленный юнец. Но его чувства были более глубокими, чем у влюбленного юнца; Энни полагала, что он «знает все», что именно он может открыть для нее ворота в подлинный золотой мир.
— Для начала мы поедем в Европу, — сказал он.
— О, мы будем бывать там часто–часто, правда? Давайте проводить зимы в Италии, а весны в Париже!
— Но, радость моя, у меня ведь тут дела.
— Ладно, мы будем там так долго, сколько мы можем себе позволить. Я ненавижу Миннеаполис.
— О, нет! — Он был немного шокирован. — В Миннеаполисе очень хорошо.
— Когда вы здесь — хорошо.
Миссис Лорри уступила неизбежному. С болью в душе она дала согласие на помолвку, оговорив, однако, что бракосочетание должно состояться не раньше осени.
— Так долго ждать, — вздыхала Энни.
— В конце концов, я — твоя мать. И так немного у тебя прошу.
Это было долгая зима — даже для этих краев, где зимы длятся вечность. Весь март мели метели, и когда казалось наконец, что холод вот–вот будет побежден, обрушивались новые снежные бури, и сугробы стояли насмерть, как последние бастионы зимы. Люди ждали; все силы были уже отданы сопротивлению непогоде, и люди просто сдались на милость природы. Делать было нечего, и всеобщее нетерпение проявлялось в однообразных ежедневных встречах. И вот в начале апреля с глубоким вздохом треснул лед, снег растаял, обнажив зазеленевшую землю, нетерпеливая весна торила себе путь.
Однажды, когда они ехали по мокрому шоссе и свежий влажный ветерок с легким привкусом сжигаемой старой травы задувал в окна, Энни вдруг начала плакать. Иногда она плакала беспричинно, но на сей раз Том внезапно остановил автомобиль и обнял ее.
— Почему ты плачешь? Ты несчастлива?
— О, нет, нет! — возразила она.
— Но ты и вчера плакала, когда мы ехали по этой же самой дороге. И не захотела говорить почему. Ты должна говорить мне все.
— Это просто весна. Это запах — он такой приятный, и с ним связано столько печальных мыслей и воспоминаний…
— Это наша весна, радость моя, — сказал он. — Энни, не будем ждать. Давайте поженимся в июне.
— Я обещала матери, но если вы хотите, мы можем назначить свадьбу на июнь.
Весна прибывала теперь все быстрее. Влажные тротуары подсохли, и дети снова катались на роликовых коньках, и подростки играли в бейсбол на зеленых лужайках. Том устраивал шикарные пикники для ровесников Энни и поощрял ее играть в гольф и теннис с ними. Внезапно, с заключительным, торжественным крещендо природы, наступило настоящее лето.
В прекрасный майский вечер Том прошел по аллее к дому Лорри и сел рядом с матерью Энни на скамейку у дверей.
— Такой приятный вечер, — сказал он. — Мне захотелось пройтись вместе с Энни, а не ехать куда–нибудь. Я хочу показать ей забавный старый дом, в котором я родился.
— На Чемберс–стрит, не так ли? Энни должна быть дома с минуты на минуту. Она поехала прокатиться с молодежью после обеда.
— Да, на Чемберс–стрит.
Он посмотрел на часы, надеясь, что Энни появится, покуда будет еще достаточно светло, чтобы что–то разглядеть. Без четверти девять. Он нахмурился. Она заставила его ждать накануне, ждать его целый час вчера вечером.
«Если бы мне было двадцать один, — сказал он себе, — я устроил бы ей сцену, и мы оба были бы несчастны».
Он заговорил с миссис Лорри; нежность, разлитая в ночи, разбудила сентиментальность, свойственную пятидесятилетним, и сделала мягче их сердца; и впервые с тех пор, как он стал оказывать внимание Энни, между ними не чувствовалось взаимной неприязни. И бесконечно тянулась и тянулась тишина, нарушаемая только звуком чикающей спички да поскрипыванием ее кресла–качалки. Когда мистер Лорри пришел домой, Том с удивлением выбросил вторую сигару и посмотрел на его часы: было далеко за десять.