Была суббота, в воскресенье ожидался приезд многих художников, и Васнецовых не отпустили. Репины потеснились, и братья устроились на ночлег в «Яшкином доме». На завтра намечалось новое генеральное сражение в городки, и уже заранее составили партии.
С утра в имение Мамонтовых то группами, то поодиночке являлись гости. Одни приезжали поездом, другие, ввиду хорошей погоды, на экипажах по троицкой дороге. Абрамцево оглашалось пронзительным ржанием лошадей, заглушавшим на мгновенье вспышки смеха, приветствий.
Приехали художники Неврев, Кузнецов, Поленов. Пришел Илья Остроухое, друг дома, прозванный за свой чрезвычайно высокий рост Ильюханцией. К полудню ждали Антокольского, по слухам, только что прибывшего из Парижа. Дети Мамонтовых, по поручению взрослых, то и дело выбегали узнать, не покажется ли из-за поворота курчавая голова дяди Антоколя.
Николая Васильевича Неврева, самого старшего из мамонтовских друзей-художников, все уважали как коренного москвича, необычайно хорошо знавшего жизнь Москвы, ее обрядовую сторону, особенно быт и нравы купечества. Недаром его прозвали «Островским живописи». Неврев, подобно Перову, пользовался огромным уважением Третьякова, который покупал почти все картины этого мастера и чутко прислушивался к его неторопливым, обстоятельным суждениям.
После острых, беспощадно высмеивающих купечество, духовенство, помещиков картин «Панихида на сельском кладбище», «Протодиакон, провозглашающий на купеческих именинах многолетие», «Воспитанница», «Торг» Неврев почему-то перешел к историческому жанру. Но исторические темы ему не удавались, это подчеркивали критики, это знал и тяжело переживал сам художник.
Васнецову было приятно видеть, как живительная природа Абрамцева освежила Неврева; в его потускневших глазах стали вспыхивать огоньки веселья.
— Ну и места у вас, Савва Иванович, — говорил Неврев басом, махнув рукой в ту сторону, где переливалась от тихого ветерка листва тополей. — Я и не предполагал, что могут быть такие… Я, вы знаете, настолько привык к моей родной голубушке, матушке Москве, что о такой лесной красоте давно и позабыл. А жаль…
— Почаще наезжали бы или пожили бы у нас подольше, так еще не то заговорили бы, — отвечал Мамонтов.
— Нет, где уж мне… Красотами природы пусть наслаждаются молодые, такие, как Виктор Михайлович. Я москвич закоренелый. Родился, жил и умру в Москве, и на камне велю написать, что-де такой-то тем и знаменит, что никуда далее имения Саввы Мамонтова да Троицы сроду не выезжал и долее часу там не оставался.
— Как долее часу?
— Да, да, почтеннейший. Уж вы меня извините, но сегодня к обеду у меня будут коренники-москвичи, Павел Михайлович Третьяков также припожалует. В Хотькове поезд будет в два часа, — он вынул массивные бронзовые часы на толстой цепочке, — а сейчас ровно час.
Как хозяева ни уговаривали Неврева, он оставался непреклонным. Этот пунктуальный чудак выполнил, несмотря ни на что, когда-то данное Мамонтову обещание приехать именно сегодня, но никакая сила не могла заставить его нарушить и уговор с московскими друзьями.
Васнецов разговорился с Николаем Дмитриевичем Кузнецовым, красавцем-атлетом, поступившим в академию тогда, когда Виктор Михайлович уже расстался с ней, но хорошо знакомым ему по собраниям передвижников. Васнецову очень нравилась кузнецовская картина «Объезд владений» — ранее он еще не успел высказать автору свои впечатления и рад был это сделать теперь.
— Ваша картина, Николай Дмитриевич, и сейчас у меня словно перед глазами. Вот я вижу, как посреди поля остановился раскормленный, застоявшийся конь, чувствую даже, как он прядет ушами, недовольный, что его остановили. Но помещик, сидящий в таратайке, строго приказал ему стоять. Помещик кнутом — как это вы ловко, с натуры подметили — подзывает мужика и грозно спрашивает, как он осмелился убить дичь на его, помещика, угодьях. Старик растерян, не знает, что и сказать, он не оправился еще от страшной досады: кабы не помещичья собака, учуявшая дичь и с лаем кинувшаяся на него, все сошло бы… Так я описываю картину?