Лузанов догадывался, какие мысли гложут агронома, и, считая себя немного виноватым перед ним за то, что без слов согласился с планом Верхорубова, не мог подобрать ключа для разговора. А поговорить надо было.
Нечастый лесок, подступивший к дороге справа, у братской могилы на Чертовом Яре, совсем поредел, и между деревцами маняще замигали огоньки Дядлова. Лузанов облегченно вздохнул.
— Кажется, подъезжаем. А ты чего насупился, едрена гать? — Насильно бодрясь, Лузанов ткнул локтем агронома. — Ай на исполком осердился? Напрасно. Мы с тобой к большому делу представлены, и ребячья обидчивость тут совсем ни к чему. В районе люди сидят башковитые, им виднее, как и что. Хоть и Верхорубов. Ты не гляди, что он такой сухоплюй, у него котел здорово варит. Слышал, как он выступает? У него все к месту. Хм.
— Раньше вы, Лука Дмитриевич, не так вроде говорили.
— Когда раньше?
— До председательства то есть.
— До председательства, дорогой мой Алексей Анисимович, я многого не понимал и что булькал, то по темноте своей.
В действительности же во взглядах Луки Дмитриевича не произошло никаких перемен. Он по-прежнему был убежден, что все то, что делается в колхозе по указанию района, делается неправильно, в ущерб артельному хозяйству. Однако взял себе за твердое правило ни в чем не перечить начальству, правдами и неправдами выслуживаться перед ним, приукрашивать свой колхоз — и все это для того, чтобы надежнее и крепче сидеть на председательском месте, которое близко к сердцу пришлось Луке Дмитриевичу. Любил он командовать людьми.
— Сейчас, Алексей Анисимович, дорогой мой, я стою близко к делу и все понимаю. Взять хотя бы ту же пшеницу. Засеять ею все наши поля — верно предложил Верхорубов. Убедил он меня. Чего это мы, в самом деле, как на теткином огороде, разведем разные посевы! Сей широким фронтом самую ударную культуру — пшеницу. Тут большая политика партии. Хм.
Лузанов по примеру Верхорубова теперь частенько в острых разговорах, когда угадывал свое положение, подбивал доводы политическим лозунгом. Пойди поспорь.
— Хлеб по хлебу сеять — ни молотить, ни веять, — с вызовом сказал Мостовой. — Вы же, Лука Дмитриевич, крестьянин…
Чувствуя, что Мостовой все-таки сорвется, чего не любил Лузанов, председатель хлопнул агронома по колену и всхохотнул:
— Верхорубов, Алексей Анисимович, напоследок велел пересказать тебе… Хм. Чтобы ты в присутствии председателя, при мне значит, вперед со словом не выступал. А то и верно — какая-то несуразица выходит. Председатель — голова всему тут, а говорит агроном. Будто я какой-то второстепенный. Что дело, то дело. Правильно подсказывает нам с тобой Иван Иванович.
— Зачем же я приезжал на это совещание?
— Как зачем. Чудак-рыбак. Затем, значит, чтобы знать курс дела в районе, в стране. Доверяют тебе. Хм.
Ходок, как по ладам старой однорядки, прокатился по звонким плахам моста через Кулим и опустился в колдобину на съезде.
— Я сойду здесь, Лука Дмитриевич. Пойду берегом.
— Давай крой. Ты не серчай, Алексей Анисимович. Порядок, он любит порядок. Ну-ну. Бывай здоров. Да, Алексей Анисимович. Завтра с утра давай за семенами.
В гору Лука Дмитриевич поднимался один. Холодной рукой мял свой большой подбородок и усмехался: «Молод. Обидчив. Все ничего, а он окострижился. Женить бы его на этой Клавке. Все бы тогда было ладно». Вдруг Лузанов с легким испугом вспомнил, что завтра-послезавтра в Дядлово приедет Верхорубов с проверкой готовности колхоза к севу. «Уж он такой, предрика: сказал — приедет. А как его принять? Может, его пригласить домой и попотчевать, не как раньше, что самим, то и ему, а жареным поросенком, пельменями и клюквенной настойкой. А если не примет такого приглашения? Скажет, ты за кого считаешь председателя рика, за агента конторы Заготскот? Не должно бы так-то…»