Тогда совершилось еще одно чудо: "святая Ганночка" спустилась с небес на землю.
- Видел ты его?! - кричала она, вскочив с места. - Чего ты цепляешься к невинной душе, чтоб тебя на кол нацепило, чтоб... Я свои глазыньки по нем выплакала, хомут ты несчастный! Господи, господи! Один ты, создатель, все видишь!
- Тоже слезу проливает, полицейская шкура!
Это сказал мой зять.
- Правильно, Миша, - поднял руку Шарейка. - Знаем мы, какая власть была для них от бога! Еще только Бобручихи не хватает для полного комплекта. Молится дома - беды у бога на нашу голову просит. Правду я, Миша, говорю?
Михась подозрительно глянул на Шарейку.
- А ты меня, пожалуйста, - сказал он, - сделай милость, в эту компанию не мешай. Я кровь проливал за советскую власть.
- Браток, Михась, - удивился Шарейка. - Да кто ж тебя, Миша, станет с ними мешать, что ты выдумал? Я - да тебя?..
Тут я не сдержался:
- Михась, а ты сегодня заявление напишешь? Пойдешь вместе с нами в колхоз?
Михась еще подозрительнее глянул в мою сторону.
- Ты, шурин, - сказал он, - делаешь свое дело, ну и делай. А у меня своя голова на плечах. Кто хочет идти, пускай идет, а я живу за рекой...
Народ захохотал. В общем веселом шуме слышались голоса:
- Мостик, мостик ему проложите! Паром! За границей живет человек!
Валя смеялась вместе со всеми. И правда же, глупость отколол! Сказал бы еще о том, что инвалид, а то: "живу за рекой"! Она смеялась, а Михась посмотрел на нее, отвернулся и не произнес больше ни слова.
Шарейка еще раз спросил:
- Кто хочет сказать, товарищи? Никто не хочет?
Тогда встала старая Зозулиха.
- Почему, Левонка, никто? Сказала бы и я, да не выйдет у меня так складно.
- Как, тетка, скажете, так и будет хорошо. Говорите!
- А что тут много говорить? Бывало, человек - к примеру, мой покойник Макар или я сама - жил и на солнце взглянуть боялся. А теперь вон у меня весь двор бревнами завален. В новой хате буду жить. А через кого? Через нашу власть, через добрых людей. И чтоб я тут еще раздумывала!.. Володька, иди-ка, внучек, сюда!
Она сказала это, обращаясь в тот конец, где на передних лавках сидела молодежь, комсомольцы. Володька Цитович - тот самый, который выступал в роли Якима Сороки, - по своему обыкновению, и тут покраснел.
- А зачем туда? - спросил он, вставая. - Вы сюда идите. Здесь и бумага и стол.
- А ведь и правда, внучек, правда! - заторопилась старуха, пробираясь между лавками.
Клуб загудел.
- Здорово, а? - чуть не кричал мне в ухо Воробей.
Заболотье писало заявления в колхоз.
Не успел Володька присесть к столу, как встал со своего места и подошел к нему Синица, за ним Семениха, Чижик...
- Дядечка! - засмеялся Володька. - Так я ж тут с вами один пропаду!
Старик Ячный, сидевший за столом президиума с туго обмотанной платком шеей, сказал или, вернее, просипел:
- Тавай, прат, я помоху, что ли?.. Хорло у меня сехотня схватило - хоть пери та плачь!..
Он сошел со сцены к столу, где примостился Володька, молча надел очки, взял второе перо и, поглядев на выстроившуюся очередь, поманил пальцем Чижика:
- Ити, прат, Смитрок, сюта.
- Глянь, святая шатия пошла! - толкнул меня Кастусь.
И верно: к очереди, собравшейся возле стола, присоединился молчаливый Якуб Носик, а перед ним стоял наш католик Шпек.
- Еще одного не хватает для ансамбля, - засмеялся Кастусь. - Сейчас Бобрук сунется... А что, не говорил?
Старый кулак, мрачно сидевший где-то позади, за спинами всего "вражьего стана", поднялся и, держа в правой руке свою лохматую овчинную шапку, тяжело ссутулившись, направился к столу.
- Погоди, пусть подойдет к твоему отцу, - сказал я Кастусю. - Будет маленький спектакль.
Но спектакль не состоялся: Бобрук подошел к Володьке. Комсомолец поднял голову, взглянул на очередного "просителя" и, узнав в нем Бобрука, растерянно посмотрел на президиум.
- Поздно, дядька, собрался идти с народом, - сказал со сцены Кастусь. Не пиши ему, Володька, заявления. Не примем мы его в колхоз.
Старик, не поднимая глаз, помолчал.
- Ну что ж, - сказал он глухо. - И на том спасибо.
И так же, как подошел, держа лохматую шапку в руке, двинулся обратно, к выходу.
8
В клубе танцы. И потому мы, правление и гости из района, собрались у Ячного.
- Нынче летом, товарищи, - говорит Воробей, - широко размахнуться, к сожалению, не удастся. Начнем как следует только с осени, когда собран будет урожай. Сейчас ведь и трактора негде выпустить, как у людей. До осени хочешь не хочешь, а полосы придется терпеть. Единоличника ведь не попросишь с колхозного массива - будет свою рожь жать, а рядом земелька колхозная, колхозный ячмень, колхозная картошка...
Он, Воробей, сидит, как хозяин, в красном углу. Слушаешь его, и кажется, что по широкому полю идет хлебороб - в тяжелых сапогах, степенным шагом. Пригоршней зачерпывает он из лукошка отборное зерно и сеет спокойно, уверенно. Сам он родом из нашего района. Больше двадцати лет назад, чуть ли не подростком, ушел он вслед за многими за границу, в СССР. А вернулся к нам агрономом. В гости приехал сразу же после войны, мать-старушку и брата проведать, да так и остался. "Хлопцы, - говорит, - назад не пустили". Павел Иванович Концевой и другие "хлопцы", выросшие здесь за годы его отсутствия, добились его перевода из Рязанской области сюда.
- Весна идет, - говорит он сейчас, - и готовиться мы к ней будем по-новому. Семена все придется менять на сортовые. В первую очередь, конечно, яровые и картошку. Тут нам во всем поможет государство. О минеральных удобрениях и о машинах тоже надо сейчас подумать: сеялки нужны, жнейки, косилки... Так что насчет ссуды долго рассуждать нечего.
Кастусь Ячный перестает ходить по хате.
- Все это хорошо, Петрович, - говорит он агроному. - Ты о весне хлопочешь, а нам, строителям, зима коротка. Будем ставить весной колхозный двор, а материал весь еще на корню, в лесу. У нас зима известно какая; сегодня на санях, завтра на колесах, а послезавтра пошел Неман, ты и сиди, поглядывай на лес. Моста еще нет, а от парома не много помощи. Приходи, Василь, хоть завтра за нарядом, не откладывай.
Все это для нас ново, да и сами мы тоже как будто стали новее. Не раз приходилось сидеть здесь, у Ячного, и Комлюку и Коляде, но такими, как сегодня, они не были никогда.
В новой роли, роли хозяина жизни, как-то совсем особенно - и радостно, и непривычно, и неловко - чувствует себя самый горький бедняк в Заболотье Григорий Комлюк.
- Товарищ агроном, - говорит он, и голос его звучит глухо, - Петро Петрович, - повторяет он, откашлявшись, уже звучней, - вот у соседей наших, в понемонском колхозе, жито какое, и который год! Густое - змея не проползет, а колос как плеть.
- У понемонцев "вятка", сорт такой, - отвечает Воробей.
- Вот бы нам житечка этого. Чтоб и у нас...
- А что ж, браток, колхозы на том и стоят, что друг дружке помогают. Поговори с Малевичем, председатель, - уже ко мне обращается агроном. - И яровые у них славные. Берите и яровые.
Когда я вернулся домой, Валя сидела у нас и... плакала.
- Я ему морду пойду набью, - горячился Микола. - Совсем уже сдурел!..
- Чего ты расходился? - успокаивала его мать. - Угомонись. Хватит того, что один начал рукам волю давать. За что он ее, дурья голова, за что? А ты, Валька, не плачь. Чего не бывает в семейной жизни! Ну, он немного вспылил: опамятуется, ничего...
Я проводил Валю домой, на усадьбу зятя за речкой.
И хоть бы река стоящая была, эта самая наша Сёвда, а то ведь лягушечья канавка, и только! А он, чудак, ею от людей отгородиться хочет.
- Он еще, может, стерпел бы, - говорила Валя, прижимаясь к моей руке, если б не получилось так смешно с рекой. "Я тебе, говорит, посмеюсь, я вам еще покажу!" И о тебе всякий вздор мелет, потому что из-за тебя, говорит, весь этот сыр-бор загорелся. Еще и передразнивает: "Подумаешь прид-си-да-тель!.." Ой, никогда он еще не был таким!.. Как там Верочка бедная, рыбка моя?..