— И что дальше, Джонни? — спрашиваю. И правда, что же, блять, на самом деле дальше.
— Дальше… а нихуя дальше не будет, Ви.
Забавно, что кого-то из нас двоих это расстроило. Я знаю это, потому что в груди предательски кольнуло. Меня или его? Скорее всего, обоих. Правда, моё расстройство мелкое, какое-то далёкое. Такое лёгкое рутинное огорчение. Проспал работу. Забыл выпить кофе. Спалился, когда качал какую-нибудь ахуенно важную сверхсекретную инфу. Дальше нихуя не будет. Ну что ж, блять, бывает.
— Круто, — отвечаю.
А вот у него явно что-то посерьёзнее. Я вижу это по глубокой вертикальной складке, образовавшейся у него на лбу.
— А хули ты хотел, Ви? Состаримся вместе, будем дрочить один хуй на двоих и умрём в один день? Последнее, правда, ещё вполне может исполниться.
— Обреченность.
— Джонни.
Он снова встаёт с кровати. Снова ходит по комнате. Или скорее мечется. Как зверь в клетке. Дамы и господа, перед вами уникальный представитель вымершего вида, реликт ушедшей эпохи, настоящий дикий Джонни Сильверхенд. Осторожно, детки, не суйте руки в клетку. И лучше закройте ваши ушки, эта тварь матерится, как сапожник.
— Блять, Ви. Блять, блять, блять…
Он в бешенстве пинает журнальный столик и сметает с него вазу. Вернее, смёл бы, если б мог.
Я молча наблюдаю за ним и продолжаю курить. Губы жжёт. Сигарета давно истлела, я курю долбаный фильтр. Даже не заметил. Беру ещё одну. Зачем? Всё ещё хочу сделать ему приятно, или просто это я уже успел на это подсесть?
Тишина. Странное всё-таки слово. Зачем называть тишиной что-то настолько громкое, звенящее, давящее?
Я вижу, он хочет что-то сказать.
— Давай уже, — говорю я, — выкладывай.
Он смотрит на меня. Что-то новенькое. Никогда раньше я не видел у него такого взгляда. Обречённый. Скорбный. Его взгляд скользит по-моему телу. По сперме на животе, по руке с сигаретой, по лицу. Так смотрят на покойника. Перед тем, как отправить его в печь.
— Тебе нельзя этого делать, Ви.
Он говорит тихо. Так тихо, что, наверное, каждый фанат на ёбаном стадионе ловил бы каждое его слово с замиранием сердца.
Интересно, мы всё еще о том же, или уже о чём-то другом? На всякий случай, уточняю:
— Что нельзя, Джонни? Любить тебя?
— И это тоже. Тем более это.
— И? Что ещё?
— Ох, блять.
Он отворачивается от меня. Смотрит в окно. Смотрит, смотрит, смотрит. Ёбаный артист. Умеет нагнетать. Только вместо стадиона моя жалкая квартира, а вместо софитов –блядская неоновая вывеска. И я – вместо преданных фанатов. Ви, заебавшийся и подыхающий, одна штука.
— Бунт.
— Джонни.
— Ты красишь ногти.
Неожиданно. Вот это, блять, действительно неожиданно.
— И? Мне нельзя красить ногти?
Он поворачивается. Наверно, он мог бы сжечь меня взглядом, если б захотел.
— Да не в ногтях дело. Блять, Ви, да как ты не понимаешь, — нервничает, — ногти, ёбаные ногти…
Он рядом со мной. Хватает мою руку. Вернее, мог бы схватить. Но я уже принял правила игры. Я сую руку себе под нос так, как это сделал бы он.
— Посмотри. Что ты видишь?
Я смотрю на свою руку без особого интереса. И чего же такого я, интересно, в ней не разглядел? Давай, Ви, играй по правилам, раз уж ввязался. Ладно, попробуем ещё раз. Я смотрю на свою руку так, будто никогда в жизни её не видел. Испачкана в собственной засохшей сперме. Он к этому? Да нет, вряд ли. Тут должно быть что-то ещё, какой-то глубинный смысл. Ебанутый сильверхендовский смысл. Ногти. Он говорил про ногти. Я смотрю на них. Облупленный черный лак, некоторые сломаны. Ну и? Бля, заебало.
— Сдаюсь. И в чём мораль?
Он вздыхает. Глубоко вздыхает. Он разочарован. Тоже мне новость.
— Да в том, блять, что у тебя не руки, а куски дерьма, Ви. Все в царапинах, синяках, кожа ободранная, ногти переломаны. Одного, на мизинце, вообще не хватает. Кто ты, Ви?
Философия. Ебаная философия. Ну, конечно. Не буду я отвечать. Я слишком устал для этого дерьма.
Он знает, что не дождётся ответа, но всё равно выдерживает паузу, прежде чем продолжить.
— Ты наёмник, Ви. Ебаный наёмник. Ты крадёшь, убиваешь, спасаешь за деньги. Твои руки — это руки наёмника.
Ещё одна драматическая пауза. Видимо, для достижения эффекта. Что ж, подождём.
— Но ты продолжаешь красить свои грёбаные ногти грёбаным лаком. Раз за разом. День за днём. Там красить нечего, но ты, блять, всё равно продолжаешь это делать. Как блядский белый воротничок. Как ебаная корпоратская крыса.
Так вот оно всё к чему. Пазл начинает складываться. Из разрозненных кусочков вырисовывается вездесущая башня Арасаки. Всё об одном. Ну, конечно, мог бы и догадаться.
— Ну и? Пытаешься сказать, что я кусок дерьма только потому, что сохранил одну ёбаную привычку из прошлой жизни? Так что ли, Джонни?
Качает головой. Злится. Его разочарование буквально заполняет комнату. Везде разочарование. В прикроватной тумбочке, в пачке сигарет, в пятне спермы у меня на животе. Оно тяжелое. И горькое, очень горькое. А я всё ещё не понимаю. Да уж, кто-то из нас двоих точно идиот.
— Дело не в ногтях, Ви. Дело в тебе.
Ну кто бы сомневался. Кажется, я знаю. Сейчас начнётся проповедь. Бла-бла, взрывать Арасаку, ебать Микоши, бла-бла. Вперед, Джонни. Я же вижу, тебя сейчас разорвёт. Не сдерживайся.
Раз. Два. Три. Ба-бах.
— Да, Ви, дело в тебе. Можно выгнать человека из корпорации, но не корпорацию из человека. Арасака вышвырнула тебя, как мусор, без малейшего сожаления. Любой на твоем месте вынес бы какую-никакую мораль из этой истории. Но не ты, нет. А потом ты влез в дерьмо по самые уши. И снова из-за Арасаки. Дерьмо, Ви. Дерьмо течет по твоим гландам, дерьмо заливает тебе глаза. Из-за Арасаки. Но ты… Нет, ты корпорат до мозга костей, Ви. До самой сути. Тебя прожевали и выплюнули, но ты, как верная шавка, всё равно продолжаешь верить своему хозяину. Стоит тебя поманить, и ты побежишь обратно, виляя хвостом. Ты так ничему и не научился, Ви.
Вот оно, мы наконец добрались до гвоздя программы. До квинтэссенции. И до меня, блять, наконец-то дошло, к чему он вёл.
— Ты не хочешь, чтобы я говорил с Ханако, верно?
— Конфликт.
— Джонни.
Он улыбается так, что я понимаю: если б он мог, он бы разбил мне лицо.
— Нет, блять, я просто мечтаю об этом. Надеюсь, вы мило побеседуете, потом ты её трахнешь, и мы все будем жить долго и счастливо. В преисподней.
— Прекрасно, Джонни. Знал, что ты поддержишь.
Молчит. Джонни Сильверхенд исчерпал аргументы? Джонни Сильверхенду нечего сказать? Невероятно. Просто, блять, параллельная вселенная. Такое нужно показывать в кино.
Я не хочу с ним спорить. Эти дискуссии ни к чему не приводят, я давно это понял. Золотые правила Ви: не говорить с Джонни о политике, не говорить с Джонни о корпорациях, в идеале вообще поменьше трепаться с Джонни. Я знаю всё это, и тем не менее, зачем-то открываю свой ебаный рот.
— Блять, Джонни, мы говорили, мы обсуждали это хренову тучу раз. Это просто люди. Корпорации — это люди. Не больше, и не меньше. Просто люди. Такие же, как мы. Есть ублюдки, есть те, что получше. Разные люди, выполняющие свою работу. Как я когда-то. Чудовища, с которым ты воюешь, не существует. Это просто мельница. Мельница крутится, потому что на ней работают люди. Потому, что хотят, чтобы она крутилась. Здесь нет никакого высшего смысла, нет зла.Просто…мельница.
— Ви и его ёбаный гуманизм. Гуманизм ёбаного соло. Это было бы смешно, если б не было так тупо.
Молчание.
Он уже даже не смеётся. И не говорит. Очаровательная игра в пинг-понг. Я не хочу подавать мяч, он не хочет отбивать. А зачем, какой смысл? Лучше закончить, не начиная, всё равно каждый останется при своём, надрачивая на собственное эго. Лучше не придумаешь. Но он всё-таки начинает говорить:
— Знаешь, что меня бесит больше всего, Ви?