Вот черт.
У нас будет ребенок, а я даже не потрудился рассказать ей, что мой отец умирает. Это довольно отстойно.
Вздохнув, я наклоняюсь и подбираю с пола футболку, которой меня отхлестали, и протягиваю ее Саванне.
Я чувствую себя тварью, что не рассказывал о таком важном факте из своей жизни, а ведь она поделилась со мной всем: самыми ужасными подробностями, которые не хотела рассказывать ни одной живой душе. Саванна может взбеситься или обидеться, а то и все сразу, и у нее есть на это полное право.
Нахмурившись, я утыкаюсь взглядом в пол, на ее идеально накрашенные пальчики ног, а затем прокашливаюсь и бормочу:
— Он болел. Цирроз.
— Я знаю.
Поднимаю взгляд и вижу, как она морщится от моего смущения.
— Я случайно подслушала ваш с Блейком разговор. Мне не хотелось совать нос в чужие дела, и решила, что ты сам заговоришь со мной об этом, когда захочешь.
Она пожимает плечами и подходит ближе, обнимая меня за талию. Я прижимаю ее к себе и кладу подбородок ей на макушку.
— Мне жаль, — бормочет она у моей груди. — Знаю, вы не были с ним близки, но это все равно хреново. — Отстраняясь от меня, она добавляет: — Сейчас только возьму другую футболку и буду готова.
— Ты поедешь? — Не знаю, почему, но я удивлен.
Она останавливается на полпути к шкафу и снова оборачивается. Теперь она выглядит уязвленной.
— Ты не хочешь?
Черт, только не надутые губы и щенячьи глазки.
— Нет, нет, нет, детка, я совсем не о том, — говорю я, запинаясь в попытках поскорее объяснить. Саванна крепкая штучка, но беременность и гормоны выбили ее из колеи. Теперь она плачет по любому поводу, и в девяти случаях из десяти причина абсолютно надуманная. На днях она рыдала полчаса, потому что в «Макдоналдс» вышел из строя автомат с мороженым.
Полчаса!
А потом, когда я ласково спросил, почему просто не пойти к другому, она заплакала еще сильнее, потому что это не пришло ей в голову.
Я до смерти люблю эту девушку, но, если следующие восемь месяцев будут такими… черт. Раньше я думал, что она нелогична, но теперь у нее сумасшествие буквально в крови.
Обхватив ладонями ее лицо, я пытаюсь изгнать ее боль и обиду, которые ненароком вызвал. Ее выражение лица меня попросту убивает и заставляет чувствовать себя самым большим придурком на планете. Даже если учесть ее повышенную обидчивость, это не отменяет того факта, что я просто насрал на ее чувства.
А ее чувства, на самом деле, единственное, что имеет значение.
Она приникает к моей ладони и позволяет вытереть одинокую слезинку, стекающую по ее правой щеке. Когда Саванна поднимает на меня взгляд, в моей груди все сжимается и горло сдавливает.
Как же сильно я люблю эту девочку. Со всем ее буйством гормонов и прочим.
Наклонившись, я прижимаюсь к ее губам, но времени на поцелуи у меня нет. Я стону и неохотно отрываюсь от нее.
— Знаешь, если бы мог, привязал бы тебя к себе. Но ты сказала, что устала, а я не знаю, когда мы сможем вернуться. Тебе стоит остаться и выспаться. — Я провожу ладонью от ее бедра к пока еще плоскому животу. — Теперь ты спишь за двоих, знаешь ли.
Саванна решительно качает головой.
— Ты всегда рядом, когда нужен мне, и я тоже хочу быть рядом с тобой. И буду там ради тебя. И ты не сможешь меня остановить.
Я улыбаюсь при виде решительного выражения ее лица и упрямой линии подбородка.
Еще несколько месяцев назад она была готова на все, лишь бы остаться независимой. Теперь она выглядит готовой бороться с любым препятствием, чтобы быть рядом, даже если это препятствие — я сам.
И черт меня подери, если я не горжусь этим.
— Ты в порядке?
Я отрываю взгляд от задних фар впередиидущей машины и смотрю на Саванну. Я был погружен в свои мысли по дороге в больницу и, вероятно, не сказал ей и двух слов с тех пор, как мы сели в машину.
Убрав руку с руля, я переплетаю наши пальцы.
— Я всегда в порядке, когда ты рядом.
Она закусывает губу, и по ее лицу бегут тени, пока мы едем по темной дороге.
— Тебе должно быть тяжело. Я не могу даже… — Ее глаза расширяются, когда она делает глубокий вдох и выглядит настолько потерянной, каким должен быть я.
Но это не так. Я все еще чувствую равнодушие.
Наверное, это хорошо. Если равнодушен, то тебе не больно, верно?
Въезжая на поворотную полосу, я пожимаю плечами.
— Не знаю. Меня не покидают связанные с ним воспоминания. Большинство из них отвратительны и не заслуживают, чтобы их помнили, но некоторые… некоторые хорошие. Как тогда, когда он взял меня и Блейка на игру «Филлис». Мне тогда было лет семь-восемь, и я был в восторге. Я даже взял с собой мяч, надеясь получить автограф после игры. Но мы набросились на хот-доги и попкорн, и Блейка, в конце концов, вырвало прямо на соседа, так что пришлось уйти раньше.