– Антон… – И еще тише: – Тошенька, милый… Уйди…
Туман рассеялся, и я увидел ее глаза. В них было то, чего не было в ее голосе. Черный ужас. Она точно знала, что рядом ходит смерть, и хотела отодвинуть ее любым способом. Любым. Даже таким, как этот.
С силой – и откуда в ней, хрупкой, оказалось столько силы? – взяла меня за плечи и вытолкала наружу. Я услышал, как за спиной хлопнула дверь.
Зоя спросила, глядя перед собой:
– Что я должна делать?
Петька-недоносок, не выпуская из рук оружия, сказал, что сперва они будут вместе пить.
– Пить не буду, – отвечала Зоя.
– Значит, пить буду я. У нас ведь праздник?
– Да.
– Семейный, так?
– Так.
– Я муж? – спросил он в упор.
– Ты муж, – отвечала кротко Зоя, глядя прямо перед собой.
Эту маску, это состояние полной нечувствительности, она выпестовала в себе еще там, в штабнухе. Она уходила в него в случае опасности, как куколка шелковицы в свой кокон.
Она стала раздеваться. Движения были механические. Скинула кофту, юбку, распустила волосы и, подойдя к постели, медленно легла на спину. Петька-придурок при этом стоял посреди избы в той же странной позе, с оружием в руках, молча наблюдал.
Вдруг спросил:
– А с майором ты как ложилась?
– Не помню, – отвечала Зоя.
– А с этим? Ну? – И указал на дверь.
– Не помню, – повторила она.
– Хочу знать. Как муж! – настаивал он.
Зоя впервые повернула к нему лицо.
– Но я же здесь, Петя! Что тебе еще нужно?
Как ни странно, он среагировал на слово “Петя” послушно. Отставил винтовку и стал торопливо раздеваться, бормоча какие-то слова про мужей, которых он всех перетерпел, всех запомнил, сволочей таких!
Перед тем как впрыгнуть в постель, именно впрыгнуть, он протянул с особо жалостливой, почти детской, интонацией:
– Знаешь… Знаешь, как мужику погано, когда водишь девок на случку? Я чуть с ума не сходил, как представлял, как энто делают… А я слухаю, ходя у окошечка, представляю в картинах, и штаны – вот стыд какой! – становятся мокрыми от чужого праздника-то… Обратно отвожу, а иду раскорякой от своих, от мокрых штанов. Чуть не плачу! Потому как я тоже при этом живой…
Можно спросить, что же я делал, стоя за дверью.
Сам себя спрашиваю. Не нахожу ответа.
Не знаю. Не помню. Был, как выражаются, не в себе.
Сейчас-то понимаю, что должен был ослушаться, не уходить. Лучше пуля, чем пережитый мой… Нет, наш позор. Может, Зоя хотела, чтобы я, воспользовавшись неожиданной свободой, купленной таким позором, бежал?
Но я, правда, оставался все это время за дверью. А дверь-то они, как оказалось, случайно или нет, не заперли изнутри. Да и зачем, право, если все так добровольно? Она ему любовь, а он мне – жизнь.
Только зачем мне жизнь, если он украл главное, что у меня в этой жизни было?
А дальше было так. Рванул дверь на себя и оказался посреди избы, а у меня в руках винтовка. Где она была до этого мгновенья и как у меня оказалась – не знаю. Не могу вспомнить. Мы, конечно, с военруком в школе проходили обращение с винтовкой и всякие там части, как гребень-стебель-рукоятка в затворе и все остальное, знали назубок.
Кто же из подростков не захочет подержать в руках оружие! Но сейчас первый, самый сильный позыв был у меня не стрелять, нет, бить! И чем больней, тем лучше. Бить, как злейшего врага, который поднял на нашу любовь руку.
В этот самый момент он как раз поднял голову. В глазах, обычно стеклянных, со звериным огоньком внутри зрачка, я увидел лишь тупое удивление: откуда я вообще мог взяться, если я не должен тут быть?
Он даже не пытался защищаться. А я, завидев звериную пасть оборотня, который сейчас прыгнет мне на загривок, ударил что есть силы по этим рысьим глазам прикладом… А может, железкой ствола. И – бил, бил, бил. Чем я бил, сколько раз – не могу вспомнить…
Я плыл по теплой воде, наполненной клюквенной краснотой. А где-то в глубине воды, за гадкими извивающимися водорослями, моя Зоя. Золотые волосы полощутся по течению, она протягивает ко мне руки и, не размыкая губ, просит: “Тоша! Спаси! Спаси!” Я к ней, все ближе, ближе… И очнулся.
Вдруг увидел ее, обнаженную, стоящую в конце кровати. Прижав ладони к щекам, она смотрит себе под ноги. С ужасом и отвращением.
А у ног ее находится что-то мясисто-красное, там, где бывает у человека лицо. Еще я увидел свисающую мертвую руку, с наколкой ниже локтя: “Не забуду…”, а дальше зеленые буквы татуировки густо замазаны кровью. Винтовку я заметил после, она валялась посреди избы. Никто больше к ней не прикоснулся.
– Ты… его… – произнесла Зоя странным голосом. Я его не узнал. – Ты… его…
Не досказав последнего слова, она осторожно шагнула с кровати, стала одеваться. Руки у нее дрожали. Она одевалась и все время оглядывалась на свисающую мертвую руку, которая как бы продолжала нам угрожать: “Не забуду…” Прошла к столу, схватила стакан с недопитой самогонкой и разом опрокинула в себя. Налила остаток из бутылки и протянула мне:
– Пей, Антон! Теперь пей!
Я помотал головой. Никак не мог отвести глаз от кровавого пятна, которое все больше растекалось по постели. Красная лужица копилась рядом, на полу.
– Да пей же, говорят! – закричала Зоя, голос у нее сорвался. Допила сама и отбросила стакан. Он со звоном покатился по полу, но почему-то не разбился.
Косясь в сторону кровати, она приблизилась ко мне и стала оглаживать мое лицо, волосы, щеки, шею.
– Тоша, милый, родной! Все, все кончилось! Теперь не страшно… Правда?
Заглядывала в глаза, продолжая меня гладить. Потом увела меня в другой конец избы, откуда не была видна кровать, и повернула лицом к стене. Мы сели на пол и прислонились друг к другу. И замерли.
А утречком, с первым светом, в окошко постучались. Мы ждали, что они постучат. И все-таки вздрогнули.
– Пришли, – одними губами, без звука, произнесла Зоя.
26
Приоткрылась дверь, и встал на пороге Ван-Ваныч, в своей дурацкой шляпе, долговязый, несуразный, но сияющий от радости, что увидел нас.
– Майн херц! – воскликнул. – Нашел! Нашел!
Мы с Зоей переглянулись, но встали так, чтобы он от дверей не смог увидеть кровать. Того, что на ней.
– Вас отпустили? – первое, что мне пришло на ум выпалить.
– Как бы не так! – хихикнул он в усики. – Приставили на всякий пожарный случай рядового по имени Сеня. Славный мальчуган, такой счастливый, больше меня свободе обрадовался! Сейчас он очень веселый…
Слов “нетрезв” или “пьян” Ван-Ваныч из деликатности не употребил.
После сигнала из немецкой колонии, туда срочно отправили Ван-Ваныча, который, понятно, для ссыльной немчуры – свой в доску. Ему-то они все и выложат. Но ничего ему, конечно, не выложили. Так он объявил начальству.
На той же “кукушке” утренним рейсом, как было велено, они приехали в
Зыряновку и с ходу попали на бабий праздник, который за ночь вовсе не исчерпал себя. Милый мальчик Сеня зашел и пропал. С какой красоткой и на каком сеновале его теперь искать, Ван-Ванычу неизвестно. Хотя получается, что не Сеня его, а он теперь должен доставить рядового Сеню по назначению. То есть обратно в эшелон.
– А нас-то как отыскали? – спросила Зоя.
Он опять хихикнул.
– Майн херц! Да о вас и спрашивать не пришлось, бабы наперебой все рассказали! – с детской улыбкой вещал наш друг.
– И наша хозяйка, которая Оля, там была?
– Как же, как же! Певунья! И все о любви!
– А еще об измене? – подсказала Зоя и посмотрела на меня.
Что-то в нас, в нашем настроении было такое, что Ван-Ваныч замолк, вглядываясь нам в лица.
– Что-то случилось?
Зоя спохватилась, попыталась улыбнуться, но вместо улыбки получилась гримаса.
– Мы хотели бы… На два слова, – сказала она. – Не здесь, на улице.