А потом он под восхищенным ее взглядом, тайно рисуясь, говорил:
«…Перевелся на заочное — и сюда! Всего один балок на берегу стоял, жизнь только закручивалась, сами бельишко стирали, сами кашку варили. Поленница всегда большая была — не переводилась… Ну, послали на стажировку, а после с твоим Бочининым ходил по разведочным скважинам, ерундой всякой занимался: красил арматуру, трафаретки навешивал, а когда буровики на куст стали, пошел вторым помощником бурильщика. Только на защиту диплома отлучался… Назад уже помощником мастера вернулся. И собрал некую книжицу… Ну, сберегательную…»
«А коллектив у вас хороший?»
«Кол-лек-тив? Есть лопушки, есть и ягоды».
«А ты сильный, Родька!»
«Сильный!» — Он вытянул руку, а потом стал ее медленно, напряженно сгибать и, не отрываясь, глядел на мускульный бугор.
«Да я не физические качества имею в виду…»
«Я тоже… Не только физические».
Она задумалась, покусала травинку, глядя в самую дальнюю даль реки.
«Родик. Ну вот скажи: ты чувствовал эту потребность — начать с нуля, да? Чтоб дальше уже от тебя зависело, чтоб строить, чтоб управлять обстоятельствами…»
«Как Герард?»
«Он мне не нравится. Что-то в нем прожито».
«Наблюдательная».
«Брось. Ты прекрасно знаешь — никакая я не наблюдательная и не опытная, просто чувствую — и все».
«И никогда не ошибаешься?»
Она помолчала, покраснев, поднялась и спросила:
«Себя, что ли, имеешь в виду?»
Молча собрала склянки-банки, вылила остатки компота.
«Нашкодили, намусорили — бр-р-р!» — она передернула плечами.
И тогда он сказал:
«Усложняешь, деточка. Если хочешь знать, ни черта этой тайге не сделается ни от тебя, ни от меня, ни от сотен бедолаг пришлых, таких, как мы с тобой… А от нефти — сделается!»
«Это от людей зависит».
«Ну, разумеется…»
«От того, с такой ли они усмешечкой, как вот эта твоя, или нет!»
Она менялась, эта Нина, как погода.
Заморосило, похмурнело, в лодке она ежилась, и он сбавлял ход, утишая встречный ветер. Она наклонялась, играла глазами и кричала, будто шепча сквозь гром мотора:
«…ливый!»
«Что-что?»
«За-бот-ливый, говорю».
«Ну, где уж мне уж!» — ерничал он, как бы признавая тем самым свою вину перед нею — некую вину, которую она уже простила ему и горячим прикосновением давала понять, что у него есть — точно есть! — все шансы соответствовать ее идеалу, если, разумеется, он этого захочет.
Он на прощанье целовал ее родственно, в щечку, и она убегала, оставляя его хлопотать на берегу: вытаскивать лодку и сажать ее на цепь, снимать мотор и нести в железную, с пудовым замком, будку, которая с еще несколькими своими ржавыми сестрами корежила берег… По негласному уговору прятали они от всего людского свою тайну, подобно тому, как дорогой мотор он прятал в будку.
…Ах, черт же ее принес тогда обедать! И он тоже хорош: забыл, начисто забыл, что она может нагрянуть!
«Нинка, ну что ты, ну, ей же богу… Да я тебе запросто сейчас что-нибудь совру, любое, и ты поверишь».
«Да не надо мне от тебя ничего. Спасибо хоть оборотнем не был — каким был, таким и показывал себя, хоть не маскировался».
«Нина!»
«Все соответствует, Родион Батькович! Мысли — словам, а слова вот — поступку. Этого мне и надо было».
«Нина, ты с ума сошла! Постой!»
«Да я стою. Не убегаю».
Он молчал. Она выждала — бесстрастно, холодно и медленно, с равнодушной ленцой пошла от него.
Он уже перешагнул тридцатилетнюю отметку, и оказалось, что потеря для него болезненна. Это была новость, и еще какая!
Он стоял вахты на буровой, летал в базовый город, отлучался, но в груди ничего не утихало, напротив, саднило, гнало по ночам сон — вот почему он смалодушничал и сошел сегодня утром в поселке…
«Спрашивается, на кой мне все это нужно?»— думал Родион. Он медленно переодевался и шагал по тесному вагончику, нарочито тяжело ступая, будто желал что-то придавить. Он даже под ноги внимательно поглядел. И усмехнулся. Лицо медленно, густо покраснело.
Через открытую фрамугу он услышал, как к гулу дизеля на буровой стал слабо примешиваться новый посторонний звук — и не вдруг понял, что это от куста скважин возвращается на своем ГАЗе Завьялов.
Родион натянул робу, приладил каску и направился на буровую.
6
Павел чувствовал, что без тулупчика продрог. Он и так сдерживался при Нине и Бочинине, чтоб уже не ворошить эту тему с тулупом своим, да и не остыл насовсем тогда в горячке, в борьбе с окаянным этим таежным проселком, а теперь хотелось тепла.