— В церкви венчались?
Ульяна кивнула.
— Вот так плант… Как же дальше-то?..
— Как решишь, так и будет.
Елисей устало провел ладонью по щекам.
— Думать надо… Вот так плант… Порешить вас, что ль, всех троих?.. Совсем с панталыку сбился… Устал я с дороги. Бить тебя опосля буду, а сперва в баньку бы…
— Натоплена. Иди, если хочешь — Ульяна быстро подошла к сундуку. — Вот тебе чистое исподнее. Хочешь, с тобой пойду?
— На кой черт ты мне… И один помоюсь.
Накинув шинель, хозяин взял веник, белье и вышел. Ульяна грохнулась на колени перед божницей, слезно молила бога, чтобы наставил на добрый разум Елисея Барякина, заставил бы жениться на другой, а ее с Романом оставил в покое, да чтоб выделил им Елисей хотя бы лошаденку с буренкой, да чтоб было где жить — ведь он и по миру пустить вправе…
Зашуршала за дверью соломенная дерюга и, воровато озираясь, вошла Груня, увидала перед божницей мачеху, отвела взгляд, сказала, что обо всем уже знает, а зашла сюда за нарядами для себя и Митьки — ведь завтра праздник, — а жить тут она с братом не будет — Елисея боится, — лучше пока у Лемдяйкиных поживет, а когда вернется из больницы отец, видно будет, как дальше быть…
Груня быстро собралась и ушла. Ульяна все еще стояла на коленях, когда вошел Елисей, — от него пахло березовым веником. — Сука! — Он замахнулся. Ульяна рванулась в сторону и закричала срывающимся голосом:
— Убьешь?! На тебе. — Она выхватила из-под лавки остро наточенный топор. — Бей! Руби! Я виноватая!..
За плакал сын в колыбели — звонко, пронзительно.
— Вот так плант…
— Руби! — не унималась отчаявшаяся Ульяна. — Ну, на топор — бери мою душу истерзанную-у!..
Елисей сплюнул и сел на лавку.
— Дурак я, что ли? Чтобы я из-за тебя, паскудины, на каторгу пошел? Ха-ха! Погоди маненько! Ты сама с собой сотворишь такое, — черту тошно будет. Скажи лучше, деньги мои целы?
Ульяна достала из подпола пухлый бумажник и увесистый мешочек с монетами, положила перед Елисеем:
— Сосчитай…
Роман Валдаев, ничего не ведая, шел по большаку из Зарецкой больницы. Там хотели продержать его еще неделю, но он упросил фельдшера выписать на праздник. На околице Алова ветер показался немного потише и помягче. Роман заметил, что каждый дом снаружи похож на своего хозяина. Вот, например, избушка Аверьки Мазурина — не больше грецкого ореха, будто сморщенная, как лицо хозяина; два похожих на глаза окошка смотрят на улицу словно исподлобья.
Он уже подходил к своему, бывшему барякинскому, дому и думал, как обрадуются ему жена и дети, когда сзади его уцепили за рукав. Оглянулся — Трофим Лемдяйкин.
— Не ходи домой, Роман.
— Почему? Ну?
— Прибыл… возвернулся Елисей Барякин, точеная голова. Чего упулился? Не вру я. Вот те истинный крест.
— Рехнулся?
— Никто не ждал. Говорит, в госпитале лежал как тяжело раненный. Бумагу, котору прислали про смерть его… Ошибка вышла!
Зашлось сердце у Романа.
— Не ходи… Двум медведям в одной берлоге не ужиться. Поэтому и говорю — не ходи.
— Детей моих не видал? Где сейчас?
— У нас сидят.
— Ну и дела, брат, у меня… Дети пусть у тебя. Я — к Платону пойду…
Было жалко Ульяну — Елисей будет бить, если уже не избил до полусмерти… И себя было жалко. В одночасье вся судьба переменилась: без угла остался. Правда, Платон еще не рассчитался за половину избы, которую продал ему он, Роман. Можно пока там с детьми поселиться… Ульяна перейдет к нему или у себя останется? Теперь ведь она — двумужница. Закон на стороне Елеськи… Роман теперь лишний… Коль Елисей смилостивится, выделит хоть что-нибудь на разживу. А может, скажет: «Вылетай, ворона, из готового гнезда — ты здесь ничего не нажил». И уйдешь в одной рубашке…
Платона дома не оказалось. Матрена обо всем уже была наслышана. Роман рассказал, что вернулся из больницы, а возле дома застала его нежданная весть — вот он и пришел сюда, потому как голову ему приклонить негде. Матрена сказала, что мужики, знать, скоро придут, пусть подождет их, а сама поспешила к соседке…
Весть о Романовом возвращении мигом облетела Алово.
В тот же вечер прибежал с улицы Андрюшка Нужаев и сказал Роману, забравшемуся на печь, что его зовут Барякины — так ему тетя Уля сказала.
«Будь что будет!» — Роман слез с печи.
— Пойдешь? — удивилась Матрена. — Погоди мужиков… Может, Елисей-то пьяный… Не снесешь головы.
— Идти надо… — выдавил из себя Роман.
В избе Барякиных было полно народу. Никто будто бы и не заметил Романа. Даже сам Елисей не повел бровью — рассказывал, как воевал с японцем, что не было у них патронов и от япошек отбивались камнями, которые пускали, как из пращи, из поясных ремней; потом показал медаль из желтой меди с выбитыми словами: «Ни тебе, ни мне, ни имени твоему». Долго думали и гадали о смысле этих слов и в конце концов сошлись на том, что медаль дана без имени, ну, то есть неизвестному, но, знамо дело, храброму солдату. Когда гости вдосталь нагляделись на Барякина и наговорились, постепенно начали расходиться. Елисей встал, пристально поглядел на Романа, который тоже собрался было уйти вместе со всеми, и сказал: