Дед Наум покосился на плачущую сноху:
— Да брось ты хныкать… Игуменья, сестра моя, она ведь как сказала? Внучку мою, пока сама не захочет монахиней стать, будут держать рясофорной…
— Ты нам по-мордовски растолкуй.
— А-а, что вам толковать… Пока сама она не захочет, в монашки ее не постригут.
— Господи? Неужто там девок стригут?
Старик начал толковать что к чему.
— Благодарить меня потом начнешь непременно, — сказал Наум Кате. — Я тебе плохого, касатка, никогда не желал…
Доехав до Нужаевых, Катя попросила отца остановиться — решила проститься с Таней. Та, словно белая бабочка, вылетела из дома и обняла подружку.
Катюша отвязала с конца косы красивую кисточку и отдала подружке, а та привязала к ее косе розовую ленту и прошептала:
— Пусть будет такая же ровная твоя дорога.
Целуя в ухо подругу, Катя шепнула ей:
— Передай Борису, чтобы не искал меня. Я это говорю, жалеючи его. Ты мой характер знаешь.
И обе запричитали, заплакали. Марк ждал, ждал и за рукав оттащил от Тани дочь, привел к колодцу и достал свежей водицы.
— Ну, попей да и поехали — здесь мешкать некогда.
Катюша отпила глотка два, освежила заплаканные глаза, вытерла их вышитым рукавом и села на телегу. Марк стегнул застоявшегося буланого.
Село словно отступало назад. Дорога, будто холст, вымоченный в воде с золой, вытягивалась из-под телеги.
— Где поедем: верхним или нижним большаком?
— Понизу.
— Может, вернемся домой?
— Нет, — вздохнула Катя.
— Мне все равно… Тебя жалко. Какая ты монашка?.. Знаю, по тебе Борька Валдаев сохнет. Да и других женихов полно. Вернемся? А?
— Не издевайся, тятька. Мне и так нелегко.
— Знамо дело… Легко ли из родного гнезда в неволю…
— Не греши.
— Характер у тебя железный. Только все равно ты из монастыря удерешь. И рад буду, коль убежишь. Не вынесешь, балованная, тамошних порядков.
— И там — люди, только одеты по-иному. Как живут монахи и монашки, о том книги читала. От судьбы своей не убежишь, она догонит…
По склону Солнцеигровой горы неудержимым золотым потоком лился свет, купая весь широкий склон.
— Прощай, кордон, — еле слышно прошептала Катя.
Утренний ветерок приятно ласкал лицо.
Миновали село Сыресево, проехали Майдан.
— Но, шлабадай, не рано! — гнал буланого насупившийся Марк.
День стал хмуриться. Запасмурнело небо. Пошел дождь, и пришлось накрыться кожей, что была расстелена на телеге. Дождевые капли, словно бойкие пальцы по ладам гармоники, захлопали по кожаному покрывалу; в нем было несколько дырочек, сквозь них закапала вода, и Марк проворчал:
— Видно, жених твой пьяница.
— Ты это про кого?
— Про твоего Бориса. Слышал я ваш разговор…
За селом Явлеем дорога пошла вдоль Суры. Вовсю квакали лягушки, точно собрались на какую-то сходку.
— И дождя не боятся, — заметила Катя.
— Над тобой смеются. Они хоть и раздеты-разуты, хоть и в грязи живут, а в монастырь не едут.
Дочь промолчала. Дорога пошла лесом и стала такой извилистой, что мокрые зеленые кусты, казалось, останавливались, как бы давали проехать, а потом долго подслушивали и подсматривали за ними. На окраине города Катя увидела, как, поникнув, плакал подсолнух, разлученный с солнцем. Слышно было, как с его цветущей головки срывались и шлепали по листьям дождевые слезы.
Вскоре засинели балясины точеного крыльца заезжего дома. Хозяин постоялого двора, — черный как цыган, с бородкой клином, — открыл ворота, снял замасленную фуражку, поклонился и сказал гостям:
— Добро пожаловать.
А потом был второй и третий день пути. Буланый махал хвостом, сгоняя со своих потемневших от пота боков назойливых слепней.
К вечеру они увидели вдали разноцветные купола монастырских церквей и услышали благовест к вечерне.
По левую сторону от дороги шумела зеленая дубрава, синело озеро; по правую — кусты черемухи да кудрявого лозняка. Монастырь скрывался за высокой белокаменной стеной, а за ним золотились макушки соснового бора.
— Эге-ге-ге-еее! — покачал головой Марк, подумав, что хорошее гнездо свила его тетка — крепкое, красивое.
— Смотри, там вон хутор около монастыря, — сказала Катя.
— Пекарня, кухня и две гостиницы. Одна — господская, а другая для простых.
— А мы с тобой какие?
— Конечно, уж не бары.
— Мы игуменье родные.
— В господскую не пустят. Нечего нам со свиным рылом в калашный ряд…