— Наше дело — сторона, — заметил на это Роман, зная, что не стоит распускать язык при Андроне.
— Я тоже так думаю. Не по чину нам в барские дела лезть. Было время — свое взяли. Кто смог — припрятал, сберег… И верно, своих хлопот полон рот. До барских ли…
И заговорил об Елисее и Ульяне, зная, что неприятно об этом слушать Роману.
Андрон поведал, что-де жаль ему Ульку — Елисей ее колотит. Раньше пальцем не трогал, а нынче баба без синяков не ходит. Видать, и ему надоело ее дубасить, а ей — побитой ходить. Судачат, хотят они избавиться от ребеночка.
— Извести, что ли? — насторожился Роман.
— С рук сбыть. Оно и понятно, Елисею ребенок хуже чужого. А она, Улька… хоть и жалко ее, а все-таки подлая она стерва. Какие-такие свои планты они обмозговывают — никому пока не ведомо…
Мрачно слушал Роман Андроновы разговорчики. Слов нет, поделом вертихвостке Ульяне. Но ведь маленький Ромка… Как его не жалеть? Родная кровь… Ульяну, конечно, Андрон вовек не простит. Все село знает, как проучила она с Елисеем Алякина, когда тот к ней с шашнями лез. Здорово проучили! Андрон злопамятный, мстительный. Не сегодня, так через год этой бабенке отомстит за обиду, за ограбление средь бела дня во дворе Барякиных, за всеобщее просмеяние. Врет, будто жалко ее, а сам, поди, на Ульянины синяки смотрит — не налюбуется. И не его ли, Андроновы, слова, как-то сказанные по пьянке: господи, не дай помереть, прежде чем не потешусь над паскудой Улькой… Кто знает, может, уже и проучил, да та помалкивает — со стыда, конечно. Злые языки такое о ней судачат!.. В пору бы утопиться ей…
Еще издали, подъезжая к дому, Роман увидел на завалинке Бориса — он плел корзину из ивовых прутьев. Завидев отца, слегка кивнул и снова ушел в работу — не промолвил ни слова. В последние дни он будто язык проглотил. И отец подумал: или в обиде, или замыслил свое… Прокляну, если вдруг… На порог не пущу! И в тоже время залюбовался сыном. Каков вымахал парень! — статный, в плечах косая сажень, всем девкам на загляденье… Но бесшабашный, без царя в голове. От такого всего жди. В деда Варлаама пошел — весь от этого корня.
Катя не попала к регентше в день свидания с игуменьей. Будущая наставница была больна, и лишь через три дня за девушкой пришла большеносая монашка и снова сказала:
— Пойдем, сестра.
Теперь Катя знала: большеносая — казначея, правая рука игуменьи.
По дощатому тротуару они пришли к чисто вымытому крыльцу длинного кирпичного дома, половина которого выходила в сад, и пока вытирали ноги, навстречу вышла румяная, сероглазая, чуть выше Кати, инокиня, поклонилась им в пояс и ласково промолвила, пропуская в свою келью:
— Пожалуйте.
Входя и крестясь, Катина провожатая проговорила:
— Во имя отца, сына и святого духа…
— Аминь! — ответили обе гостьи.
— Мать Еванфия, я знаю, страждала ты во болезни…
— Бог помог — выздоровела.
— Во труд и учение возьми эту девушку.
— Что ты умеешь делать? — спросила Еванфия новенькую.
— Вышивать, а еще… еще я… — Катя смутилась.
— Ну, что «я»?
— Петь, — глядя в сторону, чуть слышно произнесла Катя.
— Какой у тебя голос?
— Голос?.. А не знаю. Людям нравится.
— Не тонкий и не толстый? — улыбнулась регентша.
— Бог его знает какой. — Катя покраснела.
— А мы проверим. Пой за мной: до-ооо…
Катя пропела ноту. Регентша одобрительно кивнула. Потом пропели всю гамму снизу доверху, повторили еще раз. И снова одобрительно кивнула регентша.
— Голос ничего, — сказал она. — Можно развить. Научишься музыкальной грамоте и будешь хорошо петь, сестра.
— Ну и слава богу, — промолвила казначея. — Я пойду, мне недосуг. А вам всего доброго. Прощайте и простите.
Регентша вышла проводить ее на крыльцо.
— Ну, мать Касиния, обрадовала ты меня.
— Чем тебе так угодила?
— Голос у девушки сильный, чистый, красивый. И слух хороший. Но при ней не похвалила — зазнается, а пока рано. Откуда она такая? Вижу, мордовка, из деревни, но кто?
— Она из простых, крестьянка… Игуменья, как знаешь, тоже — не белая кость. Прослышала, будто родственница ее.