— Только-то?
— Вот это плант.
— И плантовать, милок, тут нечего. Я тоже, знаешь ведь, двоих не своих парней вырастил.
Елисей вздохнул. Двоих вырастил? Но ведь у двойняшек мать — не Матрена. А роди их Матрена от другого мужика, как бы запел тогда Платон? Конечно, он Ульяну не винит, но к мальчишке никакой прилежности не чувствует. А наоборот, — глаза бы на него не глядели. И сам знает, что никуда это не годится, да как с собой совладать — сердцу ведь не прикажешь, болит оно, свербит…
— Он на кого похож?
— Думаю, в мать пошел.
— Ульяна — богатая душа. Любишь ее?
Елисей снова вздохнул. Любит-то любит, но того и гляди убьет. И сам не знает, откуда в сердце такое зверство. Когда трезвый, и сам терпит, и Ульяна терпит — никто из них никакого вида не подает. А когда придет домой пьян-пьянехонек, оба, мать и сын, под печку прячутся.
— Надо тебе по-людски жить… Я двойняшей как своих люблю.
Тяжело вздохнул Елисей. Как своих… Кабы у него свои были! Своих ему бог не послал. Но если бы взял воспитанника, всей душой любил бы и жалел…
Платон сказал, что в Алатыре есть большой детский приют. Ульяниного мальчишку можно отдать туда, а вместо него взять другого.
— Вот так плант. А разве можно?
Платон ответил, что можно, если, конечно, жена согласится. Будут получать за воспитание деньги. Но в год раз по шесть обязательно призовет чиновник, который следит, у кого как живет воспитанник, и делает о том отметку.
— Шесть раз… Пустяки. Спасибо, Платон, за совет. Прощай.
Выйдя от Платона, Елисей зашагал по Новой линии, свернул в проулок, вышел на Поперечную улицу, в конце которой было училище и «потребительская» лавка. Между ними, по загуменьям, дошел до своего огорода. В конце его усадьбы протекала речка Кукушкина, где был плот для стирки. Около плота стоял могучий дуб, с вершины которого срывались и плюхались в воду переспевшие желуди. «Вот так бы и Роману утонуть. Может, тогда сердце бы стало на место. Ведь это в самом деле что за планты: даже ребячьего голоска терпеть не могу…»
Ульяна гладила белье. Намотала на скалку полотенце и катала его длинным выгнутым вальком с зарубками.
— Где? — спросил Платон, подразумевая маленького Романа — мальчика по имени он не называл.
— Чать, на улице хмыщет.
— Надоела ты мне с Романовым отпрыском. Глаза бы на вас не глядели.
Ульяна что-то хотела сказать, но Елисей не дал ей раскрыть рта, сказал, чтобы не перебивала готовые слова, коль думалка туга. В Алатыре, оказывается, есть приют для сирот. Придется греховное отродье туда отвезти. А коли не может она без ребенка, пусть выберет там же себе девочку…
И снова запричитала Ульяна, ударилась в слезы. Чего от нее он хочет? Он только о себе думает, о своем сердце, а ей-то каково сына родного от себя отрывать? И не Елисей ли намедни говорил, что ребенок ни в чем не виноват? И ведь она поверила, когда возвращалась. А что получилось? Он ее веру растоптал, свое обещание нарушает… Несчастный мальчишка льнет к нему, а он, Елисей, сторонится его. Почему, почему? Девочку приютскую захотел… А кому не известно, что девочкам земельного надела не дают, а Ромка получил. Живут вдвоем, а земли у них на три души. Сосед, Урван Якшамкин, вон как мучается: девочек у него восемь, а земли на одного лишь на него. Ведь это тоже понимать надо…
— Вай, даже зовут чертенка твоего — Роман.
— Да что ж с того, что у него два отца? Он сиротой живет. Никто не любит, никто ласку не выкажет…
И снова залилась такими слезами, что Елисей, который терпеть не мог бабьих слез, выбежал из избы.
День хмурился, сулил дождь. Елисей брел по улице, глядя под ноги, а дойдя до нового Романова дома, на секунду остановился. В тот же миг отворилась калитка. На улицу вышел Борис Валдаев, — такой же высокий и статный, как отец, новый серый пиджак на нем, городские желтые туфли, палка-посошок через плечо, а на конце узелок, — и не взглянув на Елисея, быстро зашагал по дороге из Алова, — видно, собрался в неближний путь. Елисей долго смотрел, как он удаляется, и подумал, что и у этого Романова парня жизнь сызмальства была сиротской, нетеплой — без матери рос, а отец… тьфу!..
И повернул домой.
Долог был путь к монастырским стенам. Ночевал Борис на чужих сеновалах, в ометах; брел по раскиселившейся от нудного и мелкого дождя дороге все дальше и дальше, думая об одном: о Кате, о том, как увидится с ней и скажет… Возле монастыря есть разные мастерские, пекарня. Устроиться бы там работать, улучить времечко, свидеться с Катей и крепко потолковать, уговорить и увезти ее. Куда и как — самому было пока не ясно. Шел и не знал о ее болезни. А была она так плоха, что сестры думали: отдаст богу душу. Но милосерден тот — послал исцеление. Радовалась игуменья, рада была и регентша — у девушки дивный голос! Советовала поскорее постричь ее, ведь Катя для монастыря — «сущий клад». Да и господь к ней милостив, сам, видно, хочет ее пострижения — вернул, можно сказать, с того света… Но мать Августина колебалась: спешку с пострижением Наум Латкаев, брат ее, может принять как вероломство. Ведь обещала ему без его совета не постригать…