— Слушай, Харитон Минеич, повези-ка ты меня по нижнему большаку. К леснику Чувырину заедем, повидать его надо… Обещал он мне травки кой-какие лекарственные…
— Да откуда отчество мое узнала? — с удовлетворением, поправляя усы, спросил кучер.
— Слыхала.
— За то, что человеком считаете, прокачу, где захотите.
Доехали до кордона. Лидия Петровна вошла в дом. Жена Гордея Чувырина, Марина, дула на ручку своей маленькой дочки, произнося после каждого вздоха:
— У собачки — боли, у кошечки — боли, у Зиночки — не боли.
Лидия Петровна поздоровалась, улыбнулась девочке и спросила, давно ли нет писем от Гурьяна.
— В том месяце письмо было, — ответила Марина.
— Непременно напишите ему по-эрзянски. Пусть приезжает в Алово. Нужен он здесь.
МЕЧЕНЫЙ МЕШОК
Незасеянная полоса, заросшая полевыми цветами, да баба, у которой муж давно на стороне, бросаются в глаза издалека.
И часто чувствует на себе Палага Якшамкина, соломенная вдова, оценивающие мужские и недоверчивые женские взгляды. И такое ощущение у нее, будто живет у всех на виду. Каждый шаг твой, каждое словечко, сказанное в сердцах, — все известно всему селу. И всяк тебя обидеть может. А у кого защиту найдешь?
Но хуже всевидящих и всезнающих взглядов донимает нужда. Хлеба у Палаги осталось — только ржаная краюха. Надо бы занять у кого-нибудь муки или ржи.
Она еще не знала, к кому пойдет со своей докукой, но когда достала с полки короб для рукоделья, из которого надо было вынуть красный платок, увидела давно начатую и незаконченную вышивку, — эта вышивка напомнила про Ненилу Латкаеву, с которой когда-то дружила. Вот к кому надо пойти! Ненька и слова не скажет, тут же попросит, чтобы немой Марк дал подруге хлеба.
Палага дошла до хутора. Почуяв ее, загремели цепями, залились лаем четыре собаки Латкаевых.
Ненька стелила по зеленой лужайке чистые холсты для просушки. Поздоровались, заговорили о житье-бытье, и к слову спросила Палага:
— Знаешь, зачем я пришла?
— Скажешь — узнаю.
— Хлебушка занять хочу. Пудика два муки да пшена полпудика детям на кашу. С нового урожая верну.
— Корова у тебя есть?
Палага ответила, что корову и лошадь забрали за недоимки. И теперь вот она не знает, что и делать. Скорей бы возвращался Аристарх. Придумал бы чего-нибудь…
И вдруг осеклась, когда увидела нехорошую усмешку на губах Неньки.
— Слышала, слышала, — сказала та. — На тебе долгов, как на хорошей барыне шелков. И дом твой каменный взаимодавцы продадут…
— Так уж и дом…
— А ну как мужик твой не скоро вернется! Чем думаешь потом платить?
— Бог поможет…
— А он мне шепнул: «Не давай Палаге взаймы: не вернет!» Хоть плачь, не дам я ни хлеба, ни пшена.
Палага некоторое время исподлобья и пристально смотрела на Неньку, словно не узнавала.
— Не стыдно тебе?
— Тому, кто сыт, — не диво стыд.
— Да ты подумай, чего городишь? К кому ж после этого я кланятся пойду?
— Алово — село большое.
— Да провалилось бы оно в тартарары вместе с тобой!
И резко повернувшись, Палага быстро пошла домой. Нет, не ожидала она такого от Неньки! Та будто в душу ей плюнула. А ведь подругой звалась!.. К кому пойти? Если Латкаевы отказали, то Алякины подавно не дадут. К Пелевиным или Мазылевым? Для них муж — острожник да каторжник… Будто он и впрямь разбойник!..
Придя домой, вспомнила, что завтра пятница — базарный день. И начала рыться в своих пожитках — искала, чего бы продать. Опорожнила свою коробью, достала из нее полусапожки, венчальный сарафан, юбки да кофты, что поновее, свертки холста, свою романовскую шубу и кожаные сапоги Аристарха. Связала все это в узел и пошла к Платону Нужаеву спросить, поедет ли тот на базар и если поедет, может, прихватит и ее товар. Платон сказал, что поедет, и вернул ей топор, который брал точить неделю назад.
Солнце село за тучу, и сумерки наступили раньше времени.
Палага пришла домой и зажгла огонь. Топор, когда клала его под лавку, блеснул — на миг, как молния. И в голове промелькнула черная мысль, которой она испугалась, да так, что по спине пробежали мурашки.
— Свят, свят, свят…
Вытерла холодный пот со лба. Но пугающей мысли не стерла — снова появилась та и снова бросила в дрожь.
Так и не покормив детей, положила их спать на коник. Ласково и заботливо закутала выцветшим розовым одеялом, думая все ту же черную думу: только смерть освободит ее и детей от нужды, и не лучше ли махом разрубить узел — взять да уйти с этого постылого света и ребятишек забрать с собой…